Из жизни у моря

– Последнее слово я сказал. Осталось желание… Солдатскую кружку водки, мою гитару и – папиросу.

Вынув из кармана коробок дорогих папирос, Езерский, не оборачиваясь к двери, крикнул:

– Жуков! Ко мне!

Тот словно ждал за дверью.

– Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.

– Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!

Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.

– Господин Езерский, – снова перешел на французский Колчак,– могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком водочки и жизни… Пожалуйста…

Езерский замялся. Колчак понял.

– Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.

– Хорошо,– согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.

– Рядовой Свиньин! – окликнул красноармейца адмирал.

– Не промажь родимый. Одним выстрелом.

– Есть, ваше высокородие! – гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.

– И вы ступайте, Николай Ильич,– попросил адмирал. – Вы поймете, когда надо будет запускать его,– демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.

Езерский прикрыл за собой дверь.

Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:

Гори, гори, моя звезда…

Гори, звезда приветная.

Ты у меня одна, заветная,

Другой не будет никогда…

Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза…

Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.

Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:

Твоих лучей небесной силою

Вся жизнь моя озарена.

Умру ли я, и над могилою

Гори – сияй моя звезда…

Гитара еще вибрировала. Голос еще не истаял. Езерский не поворачивая головы, скомандовал:

– Свиньин! Пшёл!

* * *

Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор «тройки». Он расстреливал командарма Езерского. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был «в непризнавалке»…

Командарм зашевелил губами.

– Шо?! Шо гриш? – спросил он, и ему показалось, что командарм промычал: "Гори, гори…"

Свиньин повернул его к себе затылком и, приставив пистолет, нажал на курок.

– Гори сам, сучья вражина,– пнув сапогом дергавшееся тело, смачно сплюнул капитан.

* * *

А Жуков стал генералом победы. И в военных кампаниях никогда не разлучался с гармоникой, на которой, подобрав, иногда наигрывал романс "Гори, гори моя звезда…"

январь, 2000 год

ЛЮБОВЬ ВЕЛИКОГО ФИЗИКА

– Гони на Карантинную! – с сорвавшимся на фальцет голосом крикнул юноша.

Наверное, поэтому этот приказ не вызвал в вознице должной реакции. Обычно ушлые местные извозчики, заслышав – «Гони!»– отчаянно срывали с места лошадей и с неистовым безумством гнали их по узким улочкам Баку. Фаэтонщик медлил. Очень уж медлил. И тут мальчика окликнули.

– Львуша, ты куда? Живо домой! Через час поезд.

– Через час… Но навсегда, папа.

– Навсегда…

Дебелый и черный, как ворон, фаэтонщик наконец повернулся к своему седоку.

– Тибе отес завьёт, малчик, – осклабился фаэтонщик.

– Всё пройдёт, сынок, – стаскивая его с повозки, добавил отец.

…И прошло время. И тот мальчик стал выдающимся физиком. Лауреатом Нобелевской премии. И имя ему было Лев Давидович Ландау. А в день, когда стукнуло ровно 45 лет, как семья Ландау покинула Баку, в Москве произошла автокатастрофа, потрясшая весь мир. Машина, в которой ехал академик, в один миг превратилась в груду дымящегося железа…

Его извлек оттуда лейтенант ГАИ. Ландау открыл замутившиеся глаза и, глядя в упор на милиционера, сорвавшимся на фальцет голосом выкрикнул:

– Гони, проклятый ворон!… Гони на Карантинную!

Позже один из родственников пролил свет на странную просьбу умиравшего учёного.

– Это он о Баку. Там на улице Карантинной жила первая Львушина любовь…

Лучшие светила медицины вернули академика к жизни. Чуть ли не заново сшили. И каково же было их удивление, когда, придя в себя, он сказал:

– Зачем?.. Мне было там хорошо…

МИСТИФИКАТОРЫ

– Пётр Иванович, – явно чем-то раздосадованный, говорил Киров, – донимает меня наш друг – подавай ему Персию, и всё тут. Он же – из другого мира, где не знают, что есть такие штучки, как политика, формальности… Жизнь для него – Божья песня. А это по твоей части. У меня своих забот хватает…

– Если позволите, Сергей Миронович, – по-заговорщецки, вполголоса сказал Чагин, – я организую ему персидскую сказку. Тут же кругом Персия!

И Чагин в подробностях изложил, как он намерен это сделать.

– Ну, и когда вы собираетесь отправиться туда? – спросил он

– Можно даже сегодня в полночь. От клуба моряков. Там сейчас в честь него банкет.

– Поедете на моей машине, – распорядился Киров. – Так мне будет спокойней. Шофёра о маршруте проинструктирую сам.

Много времени ушло на разговоры и уточнения деталей в Театре русской драмы. Многое зависело от мастерства актеров, которым идея понравилась, и они тут же выдавали импровизации и сыпали экспромты. Развернувшееся действо так увлекло Чагина, что он едва поспел к концу банкета, где в здании бывшего дворянского собрания чествовали поэта…