Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий. Карл Великий. Пьер де Жиак
Шрифт:
Сразу вызвали лекарей. Одни из них полагали, что король был отравлен еще до выезда из Ле Мака, другие же искали сверхъестественную причину его болезни и утверждали, что на него напустили порчу. В обоих случаях подозрения пали на принцев, и потому они потребовали, чтобы ученые медики произвели тщательное исследование. Тогда спросили тех, кто прислуживал Карлу во время обеда, много ли тог ел. Оказалось, что он едва прикоснулся к кушаньям, был задумчив, все только вздыхал, время от времени сжимал руками виски, словно у него болела голова. Был вызван главный мундшенк Робер де Тек, чтобы выяснить, кто из виночерпиев последним подавал королю вино; оказалось, это был Гелион де Линьяк; за ним тотчас послали и спросили, где он брал вино, которое король пил перед отъездом. Тот ответил, что ничего не знает, но что они вместе с главным мундшенком это вино пробовали. Подойдя к шкафу, он принес бутылку, в которой осталось
— Ваши высочества, напрасно вы хлопочете и спорите: тут нет ни отравления, ни порчи. У короля горячка, Карл сошел с ума!
Герцог Бургундский и герцог Беррийский переглянулись: если король действительно сошел с ума, регентство по праву принадлежало либо герцогу Орлеанскому, либо им. Но герцог Орлеанский был еще слишком молод, чтобы Совет возложил на него столь важное дело.
Тут герцог Бургундский нарушил молчание и обратился к двум другим герцогам.
— Любезный брат и вы, любезный племянник, — сказал он им, — я думаю, что нам надобно поскорее вернуться в Париж, ибо там легче будет лечить короля и ухаживать за ним, чем здесь, в походе, вдали от дома, А уж Совет решит, в чьи руки передать регентство.
— Я согласен, — ответил герцог Беррийский. — Но куда нам его везти?
— Только не в Париж, — встрепенулся герцог Орлеанский. — Королева беременна, и такое зрелище могло бы причинить ей вред.
Герцоги Бургундский и Беррийский обменялись улыбками.
— Ну что ж, — заметил последний, — тогда остается везти его в замок Крей: воздух там хороший, чудесный вид, река поблизости. Касательно королевы наш племянник герцог Орлеанский говорил справедливо, и, если он хочет поехать раньше и подготовить ее к печальной вести, мы останемся еще дня на два подле короля и позаботимся, чтобы он ни в чем не испытывал нужды, а потом и сами вернемся в Париж.
— Пусть будет так, как вы говорите, — согласился герцог Орлеанский и пошел отдавать распоряжения к отъезду.
Оставшись вдвоем, герцоги Беррийский и Бургундский отошли под свод оконной ниши, чтобы без помех поговорить друг с другом.
— Что вы обо всем этом думаете, кузен? — спросил герцог Бургундский.
— То же, что думал прежде: король прислушивался к голосу чересчур неискушенных советчиков, и бретонский поход не мог окончиться благополучно. Но с нами не пожелали считаться: верховодит-то теперь упрямство, прихоть, а не здравый рассудок”,
— Все это надо будет поправить, да побыстрее, — сказал герцог Бургундский. — Нет сомнения, что регентство достанется нам с вами. Ведь племянник наш, герцог Орлеанский, так занят, что не пожелает принять правление в свои руки. Вы помните, что я вам говорил, когда в Монпелье король дал нам отставку? Я сказал, что мы с вами самые могущественные вельможи королевства, и пока мы вместе, сильнее нас нет никого. Настало время — и все теперь в нашей власти.
— Поскольку польза королевства сообразуется с нашей собственной пользой, любезный брат, надо отстранить от дел наших недругов. Ведь они постараются воспрепятствовать всем нашим намерениям, будут мешать всем нашим планам. Если мы будем тянуть в одну сторону, а они в другую, королевству придется нелегко: чтобы дело шло на лад, голова и руки должны быть в согласии. Вы думаете, коннетабль охотно станет подчиняться приказаниям, которые получит от нас? В случае войны несогласие могло бы причинить Франции огромный вред, Меч коннетабля должен быть в правой руке правителей.
— Совершенно справедливо, кузен, однако есть люди, столь же опасные в мирное время, как был бы опасен коннетабль во время войны. Я говорю о Ла Ривьере, Монтегю, Бэг-де-Виллене и прочих.
— Да-да, людей, толкнувших короля к совершению стольких ошибок, необходимо будет устранить.
— Однако не станет ли их поддерживать герцог Орлеанский?
— Вы не могли не заметить, — сказал герцог Беррийский, оглянувшись по сторонам и понизив голос, — что наш племянник занят теперь своими любовными делами. Не будем ему мешать, и он нам перечить не станет!
— Тише, он здесь!.. — перебил его герцог Бургундский.
Действительно, торопясь в Париж, как и полагали оба его дяди, герцог Орлеанский пожелал с ними проститься. Все вместе они вошли в комнату короля; и, справившись у камердинеров, спал ли Карл, узнали, что не спал и все время метался. Герцог Бургундский сокрушенно покачал головой.
— Да, скверные новости, любезный племянник, — обратился он к герцогу Орлеанскому.
— Да хранит Господь его величество, — отвечал герцог.
Он подошел к постели короля и спросил, как тот себя чувствует. Больной ничего не ответил; он дрожал всем телом, волосы его были взъерошены, глаза глядели неподвижно, по лицу струился
холодный пот; то и дело он вскакивал на своем ложе и кричал: “Смерть, смерть изменникам!”; потом, обессиленный, снова падал на постель, пока новый приступ горячки не поднимал его на постели.— Нам здесь делать нечего, — сказал герцог Бургундский, — мы только утомляем его, помочь же ничем не можем. Сейчас ему куда нужнее врачи, чем дяди и брат. Право, нам лучше уйти.
Оставшись наедине с королем, герцог Орлеанский склонился над постелью брата, заключил Карла в объятия и с грустью посмотрел на него; слезы навернулись ему на глаза и тихо покатились по щекам. Да и было отчет: несчастный безумец, распростертый перед ним на постели, нежно его любил, и, возможно, герцог упрекал себя в том, что за эту чистую, святую дружбу он платил изменой и неблагодарностью; расставаясь с братом, он вглядывался в свою душу и с горечью сознавал, что после того, как прошло первое потрясение, он вовсе не так уж и сильно был опечален его болезнью, как ему следовало бы. Ибо если дурное в нашей душе побеждает хорошее, в невзгодах других мы всегда стараемся найти выгодную для себя сторону, в чужих горестях ищем источник нашего собственного удовольствия и благополучия; чувства наши при этом притупляются, сердце черствеет, пелена слез, застилавшая наш взор, понемногу спадает, и будущее, казавшееся омраченным навеки, начинает вдруг улыбаться нам одним из своих бесчисленных ликов; доброе и злое начала еще какое-то время борются друг с другом, и чаще всего в наших грешных душах побеждает Ариман, так что порою с еще влажными от слез глазами, но уже с облегченным сердцем мы на другой день вроде бы даже и не сожалеем о случившемся несчастье: так эгоизм человеческий врачует душевные раны.
Тем временем дяди короля отдали приказ маршалам, чтобы все военачальники вместе с воинами тихо и мирно возвращались в свои провинции, не чиня по пути никаких опустошений и насилий. Они предупредили, что, если где-либо подобное случится, военачальники будут нести ответ за поступки подчиненных.
Спустя два дня после отъезда герцога Орлеанского король тоже двинулся в путь: его несли на удобных мягких носилках, часто делая остановки. Молва о приключившемся с ним несчастье разлетелась с удивительной быстротой: дурные вести и впрямь имеют орлиные крылья. Каждый передавал эту новость по-своему и объяснял происшедшее сообразно своим понятиям: люди высшего сословия видели тут дьявольское наваждение, священники усматривали Божью кару, сторонники папы римского говорили, что это наказание за то, что король признал папу Климента; приверженцы папы Климента, напротив, утверждали, что Бог наказал короля, ибо вопреки своему обещанию он не вторгся в Италию и не уничтожил раскол; простой же народ был глубоко опечален несчастьем, потому что не переставал уповать на доброту и справедливость короля. Простолюдины заполняли храмы, в которых приказано было совершать молебны святым, прославившимся исцелением умалишенных; к святому Акэру, самому знаменитому из них, спешно отправили людей с восковым изображением короля в натуральную величину и огромной восковой свечой, дабы святой молил Бога облегчить участь безумца. Но все было напрасно: Карл прибыл в замок Крей в том же болезненном состоянии.
Между тем не пренебрегали и обычными мирскими средствами: де Куси указал на одного весьма ученого и искусного медика по имени Гильом де Эрсилли. Тот был вызван из небольшого селения близ Лана, где он проживал, и принял на себя роль главного лекаря при короле, болезнь которого, как он уверял, ему хорошо известна.
Что касается регентства, то оно, как и можно было предположить, перешло к дядям короля. После двухнедельных совещаний Совет объявил, что герцог Орлеанский слишком молод для столь сложных обязанностей, и потому возложил их на герцогов Беррийского и Бургундского. На другой день после этого назначения де Клиссон как коннетабль явился вместе со своими помощниками к герцогу Бургундскому. Привратник, по обыкновению, отворил им ворога. Они спешились, к де Клиссон в сопровождении оруженосца поднялся по ступеням дворца. Войдя в первую залу, он застал там двух рыцарей и справился у них, где находится их господин и может ли он с ним поговорить. Один из рыцарей отправился к герцогу, который в это время беседовал с герольдом о каких-то больших торжествах, состоявшихся недавно в Германии.
— Ваше высочество, — сказал рыцарь, прервав герцога Бургундского, — вас ждет господин Оливье де Клиссон, он желает говорить с вами, если вам будет угодно его принять.
— Да-да! — воскликнул герцог. — Пусть входит, и не мешкая, ибо прибыл он весьма кстати…
Рыцарь направился к коннетаблю, оставив за собою все двери распахнутыми и еще издали знаком приглашая его войти. Коннетабль вошел. Увидя его, герцог переменился в лице; де Клиссон, казалось, этого не заметил; он снял шляпу и, поклонившись, сказал: