Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий. Карл Великий. Пьер де Жиак

Подробности, касающиеся политики, мало интересовали Перине Леклерка, его интересовало совсем другое, о чем он не решался заговорить; наконец, после минутной паузы, увидев, что Ювенал собирается уходить, он спросил, стараясь казаться равнодушным:

— Правда ли, что с дамами, сопровождавшими королеву, стряслась какая-то беда?

— Никакой, — отвечал Ювенал.

Перине вздохнул.

— А где именно королева держит свой двор?

— В замке.

— И последний вопрос, мессир. Вы такой ученый, вы знаете латынь, греческий, географию. Прошу вас, скажите, в какую сторону я должен смотреть, чтобы увидеть Труа?

Ювенал поразмыслил, затем коснулся левой рукой головы Перине, а правой указал в пространство.

— Вот, — сказал он, — гляди-ка сюда, между колокольнями Сент-Ив и Сорбонны. Видишь луну, которая поднимается над колокольней, а чуть левее — яркую звезду?

Перине кивнул.

— Эта звезда называется Меркурий. Ну так вот, если провести от нее вертикальную линию по направлению к земле, то эта линия надвое разделит город, о котором ты меня спрашиваешь.

Перине оставил без внимания показавшееся ему невразумительным астрономическо-геометрическое объяснение молодого докладчика Государственного совета; его взгляд приковывало лишь то место в пространстве, которое находилось чуть левее колокольни Сорбонны, — то место, где дышала Шарлотта. Остальное его не занимало, в этой же точке для него был сосредоточен целый мир.

Он жестом поблагодарил Ювенала; тот важно удалился, преисполненный гордости: ведь он представил своему молодому соотечественнику доказательство истинной учености, упрекнуть же этого беспристрастного и сурового историка можно было лишь в том, как он ею пользовался; да еще в желании довести до сведения слушателя, что он, Ювенал, происходил из рода Юрсенов.

Перине стоял, прислонившись спиной к дереву, его глаза были устремлены на ту часть Парижа, где высился Университет, но он не замечал его, и вскоре, словно и впрямь пропоров пространство, его взгляд вперился в Труа, мысленным взором Перине проник в замок, в опочивальню Шарлотты, и комната выступила перед ним как декорация в театре, которую видит лишь один зритель. Он живо представил себе цвет обивки, мебель и среди всего этого — молоденькую грациозную блондинку, свободную в данную минуту от забот о своей королеве; от белых одежд исходит оживляющий темную комнату свет — так носят в себе и излучают свет ангелы Мартин и Данби, и эти лучи освещают мрак, который они прорезывают и в котором еще не блеснул луч солнца.

Собрав все свои душевные силы, Перине сосредоточился на этом видении, и оно стало для него реальностью: если бы его воображению предстала сейчас Шарлотта — не спокойная и задумчивая, а другая, подвергающаяся опасности, он протянул бы ей руки и бросился бы к ней, словно их разделял всего один шаг.

Перине был так поглощен мыслями о любимой — уверяют, что в такие моменты человек теряет ощущение реальности и живет как бы в двух разных мирах, — что не услышал шума, который производил двигавшийся по улице Паон отряд всадников, и не заметил, как тот оказался всего в нескольких шагах от вверенного Перине участка.

Командующий этим ночным походом сделал знак отряду остановиться, а сам взобрался на крепостной вал. Поискав глазами часового, он заметил Перине — тот, весь во власти Отец Ювенала был обязан своим именем замку Юрсенов, который ему предоставил во владение Париж и на портике которого были изображены фигуры двух играющих медведей своей грезы, стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг.

Командир отряда приблизился к этой неподвижной фигуре и поддел на кончик меча фетровую шапочку, прикрывавшую голову Леклерка.

Видение исчезло так же мгновенно, как рушится и проваливается сквозь землю воздушный замок. В Перине словно молния ударила, он схватился за копье и инстинктивным движением отстранил меч.

— Ко мне, ребята! — крикнул он.

— Ты, верно, еще не совсем проснулся, молодой человек, и грезишь наяву, — сказал коннетабль и мечом переломил надвое, словно тростинку, копье с наконечником, которое Леклерк выставил вперед и которое, падая, воткнулось в землю.

Леклерк узнал голос правителя Парижа, выронил оставшийся у него в руках обломок и, скрестив на груди руки, стал ждать заслуженного наказания.

— Так-то вы, господа буржуа, защищаете свой город, — продолжал граф Арманьякский. — И это называется исполнять свой долг! Эй, молодцы, — обратился он к своим людям, и те тотчас же сделали движение по направлению к нему. — Есть три добровольца?

Из рядов вышли три человека.

— Один из вас остается здесь нести службу за этого чудака, — сказал граф.

Один солдат соскочил с лошади, бросил поводья на руки товарищу и занял место Леклерка в тени ворот Сен-Жермен.

— А вы, — обратился коннетабль к двум другим солдатам, ожидавшим его приказа, — спешьтесь и отмерьте нерадивому дозорному двадцать пять ударов ножнами ваших мечей.

— Ваше сиятельство, — холодно произнес Леклерк, — это наказание для солдата, а я не солдат.

— Делайте, как я сказал, — проговорил коннетабль, вдевая ногу в стремя.

Леклерк подошел к нему, намереваясь его задержать:

— Подумайте, ваше сиятельство.

— Итак, двадцать пять: ни больше, ни меньше, — повторил коннетабль и вскочил в седло.

— Ваше сиятельство, — сказал Леклерк, хватаясь за поводья, — это наказание для слуг и вассалов, а я не тот и не другой. Я свободный человек, свободный гражданин города Парижа. Прикажите две недели, месяц тюрьмы, — я повинуюсь.

— Не хватало еще, чтобы эти негодяи сами выбирали себе наказание! Прочь с дороги!

Коннетабль дал шпоры коню, и конь рванулся вперед. Железной перчаткой коннетабль ударил по обнаженной голове Леклерка, и тот распростерся у ног солдат, которым предстояло исполнить полученный приказ.

Солдаты с удовольствием исполняли такие приказы, когда жертвой был буржуа. Горожане и солдаты ненавидели друг друга, и случавшееся время от времени перемирие не могло потушить взаимной неприязни; нередко бывало, что по вечерам где-нибудь на пустынной улице встречались школяр и солдат: тоща один хватался за дубинку, а другой — за меч. Мы вынуждены признать, что Перине Леклерк отнюдь не принадлежал к числу тех, кто в подобных случаях уступал дорогу, лишь бы избежать потасовки.

На этот раз повезло людям коннетабля, и когда Перине подкатился к их ногам, они оба набросились на него; очнулся Перине, когда его уже раздели до пояса и, связав над головой руки, прикрутили к суку так, что его ноги едва касались земли; а затем, отцепив от пояса мечи и положив их на землю, солдаты стали избивать Перине мягкими и эластичными ножнами с флегматичностью и размеренностью пастухов Вергилия.

Третий солдат подошел поближе и стал считать удары.

Сильное тело приняло первые удары; казалось, они не произвели никакого впечатления на того, кто их получил, хотя при свете луны видны были оставленные ими голубоватые полосы, но вскоре гибкие, как кнут, ножны при каждом ударе стали рвать кожу. Звук ударов из пронзительно-свистящего превратился в глухой, притупленный, похожий на хлюпанье грязи; к концу экзекуции солдаты били уже только одной рукой, другой прикрывая лицо от брызг крови.

На двадцать пятом ударе солдаты, добрые католики, остановились и посмотрели на содеянное. Осужденный не испустил ни единого крика, не произнес ни слова жалобы.

Дело было сделано, один из солдат спокойно засовывал меч в ножны, другой в это время своим мечом перерезал веревку, которой был привязан Перине.

Как только веревка оборвалась, Перине, которого только она и держала в стоячем положении, упал на землю, впился в нее зубами и лишился чувств.

ГЛАВА XIX

Спустя месяц после того, как все это случилось, Париж оказался в центре грандиозных политических событий.