Избавитель
Шрифт:
Послышался гул. С потолка на пол медленно осыпались чешуйки побелки. Как будто очнувшись, Шуут ощупал себя, порылся в карманах, вывернул их. Записка исчезла. Минуту или две он ходил по комнате, озираясь и кусая ногти. Он еще надеялся, что записка найдется там, где он меньше всего ожидал ее найти. Случайно заглянув за шкаф, он увидел там несколько портретов Старика. Как будто многорукий и многоглазый, Старик следил за ним, при этом он не терял конкретности и чисто человеческих черт. Как-то странно хихикнув, Шуут с опаской отвязал веревку и пошел, бледный, как полотно, в сторону арсенала. Шел он неверными ногами, поминутно оглядывался. Казалось, что кто-то идет за ним по пятам. Позади он слышал шаги, но никого не видел. Проход в стене постепенно сужался. Он с трудом протиснулся в щель двери и с облегчением вздохнул. В ритуальном зале потрескивали свечи, тонули в сумерках полукруглых ниш белые статуи
Во внутреннем дворе Башни звенели шпоры, бряцало оружие. В тисках мундира командир отряда глянул по сторонам, дополнил некоторыми мелочами свою экипировку и вышел из комнаты. Царапая шпорами камни, он спустился с террасы. Все было как всегда, если бы в руки не попала записка с предсказанием о дальнейшей участи Башни.
«Глупости… — думал он, упрямо цепляясь за здравый смысл, — все может быть, но чтобы за считанные минуты Башня могла исчезнуть… в зловонии негашеной извести и кипящей смолы, как там написано…» — Прихрамывая, он перешел через двор, размышляя об этом и о том, о чем может думать старый солдат. По натуре он был смелым солдатом с твердым, как камень сердцем, но дождь и его сводил с ума. В дождливые дни он запирался в пристройке к флигелю и лежал лицом к стене, стараясь подавить растущую тоску, или читал детские книги, заполняя пустоту своего одиночества, не имеющего ни начала, ни конца. Некстати вспомнился сон. Ему приснилось, что он обмочился, как в детстве. Такое с ним бывало. Во сне он просыпал, вставал, шел к горшку и, не найдя горшка, писал в угол. Так ему казалось, но на самом деле он писал в постель. Ощупав простыню под собой, он посмотрел по сторонам и не узнал комнату. Как в аквариуме плавали вещи, какие-то водоросли, японские золотые рыбки, бабочки, заводная кукла, книги. Кожа покрылась мурашками и налетом плесени. Боясь оступиться или попасть в омут, он осторожно поплескался в воде.
Дверь приоткрылась и в комнату заглянула девочка 13 лет, вся в рыжих завитках и с крылышками.
Какое-то время, закусив губы, девочка в замешательстве следила за ним.
Старик совсем спятил. Он принимал пустые стулья за людей, которые умерли сто лет назад, ощупывал воздух и говорил на разных языках каким-то дребезжащим, расстроенным голосом, вдруг залился слезами, оплакивая какую-то Афелию. Он говорил с ней, как с живой, спрашивал у нее о мертвых, обо всех, кого мог вспомнить.
— Дедушка, что ты делаешь?.. — спросила его девочка.
— Ничего… — сказал он, продолжая плескаться в воде и вздыхать неведомо отчего, потом он заплыл в книжный шкаф и стал выбрасывать оттуда книги, письма. — Все это мусор… столько лет я забивал себе голову всякой дрянью… а счастье — вот оно… — он нырнул на дно и пополз, царапая живот о песок и камни. На миг девочка потеряла его из виду и испуганно вздрогнула, когда он вынырнул с заводной куклой в руках. — Это тебе… — Он коротко и хрипло всхлипнул и уплыл на террасу, где его и нашел слуга, укрытого каким-то мокрым тряпьем, нагого и жалкого. Слуга с трудом привел его в чувство…
Подняв глаза, командир отряда посмотрел на серое, обвисшее небо и гарцующего на нем офицера.
«Красив, ничего не скажешь…»
Офицер отличался изяществом. Глаза с поволокой, профиль, как на греческих геммах. Все это досталось ему от Старика. Он был его внебрачным сыном и давно мечтал о таком дне, с трудом сдерживал нетерпение. Молодость жила в нем. Она играла в глазах, цвела на щеках. Его возбуждение передавалось кобыле, которая копытила землю.
Минуту или две командир отряда смотрел на молодого офицера со смешанным чувством счастья и зависти, потом окинул взглядом все свое войско, в котором царило будничное оживление. Офицеры приводили в порядок амуницию и поглядывали на южные ворота Башни с честной готовность умереть, правда не очевидной, так как некоторые лица вдруг искривляла паническая улыбка, а в испуганно расширяющихся зрачках можно было увидеть все что угодно.
На миг у командира отряда перехватило дыхание, сердце как будто остановилось, однако, он справился с волнением и низким и зычным голосом объявил общее построение…
Если обитатели Башни встретили субботу в волнении и сборах, то горожане восприняли чрезвычайное
положение, как вполне естественную и сносную жизнь и вели себя, как обычно, не выбиваясь из колеи, ими же самими сотворенную. Они спали. Сон освобождал их от всяких хлопот.Сдвинув гардины, Тирран взглянул на город. Сырой воздух стелился серо-грязным облаком над унылыми домами, что-то доделывал, перестраивал. От Башни остался один безучастный и одинокий флигель, прибежище Старика. Тирран подумал, что спит. Почти пять минут он простоял у окна, не шевелясь, как будто побывал за порогом смерти, и вернулся. Тишину спящих улиц нарушил гудок утренней кукушки и шаги одинокого прохожего, который волочил за собой распухший от книг чемодан, обмотанный веревкой. Он приехал в город учиться на еврея и направлялся к дому с террасой, затянутой проволочной сеткой.
Незнакомец напоминал студента. Тирран толкнул створку окна, словно хотел предупредить его, чтобы он не шел туда, куда шел. Нелепое намерение…
Секретарь догнал Тиррана у входа в зал Ассамблей и шепнул ему на ухо, что надежды на отряд мало и что трупы двойников Саввы уже таскают по улицам…
— А Савва?..
— Что Савва?..
(И сто лет спустя после событий той душной августовской ночи Савва был еще жив и заставлял говорить о себе. У его памятника находили лилии, розы и трупы лежащих ничком женщин, пока памятник не снесли декретом не отменили эти бесчисленные самоубийства. Спустя год на месте памятника неожиданно забил родник, над которым возвели каменную гробницу с портиком и подиумом. Вода в роднике была горькая, как будто она вобрала в себя слезы и печаль всех умерших женщин…)
Тирран вскользь и недоверчиво глянул на солнце, появившееся над южными воротами Башни, потом на командира отряда, гарцующего во внутреннем дворике перед своим войском. Задернув гардины, он прошел в зал.
Чиновники были выстроены по ранжиру.
Тирран был мрачен. Что-то ему подсказывало, что события принимают характер катастрофы.
В зал Ассамблей вошла няня Саввы, единственная спокойная фигура в этом кошмаре.
— Хорошо бы пошел дождь… — сказала она.
— О чем это ты?.. — переспросил Тирран и не увидел на ее смуглом лице ни волнения, ни тревоги.
— Савва умер…
Нервный тик передернул лицо Тиррана. И вдруг он улыбнулся. Ветер донес до него детские голоса. Они разговаривали, играли в войну на задворках, смеялись, целовались, возились. Произошла диффузия пространств…
Все еще улыбаясь, Тирран обнял няню и вышел на террасу. Небо на западе как будто посветлело. Стали видны крыши, сбегающие вниз, в толпу, которая собралась на Болотной площади…
Странное поведение Тиррана поколебало строй чиновников. Кто-то выступил вперед, кто-то отступил. Строй сломался. Чиновники потихоньку разбегалось. Ушли создатели и покровители воров, толкователи снов, евнухи, профосы и прочие люди благоразумных лет. По этажам Башни метались без смысла и толка только слуги. Все боялись потопа и наступления темноты и конца света, предсказанного Астрологом. Среди этой сумятицы выделялся некто плоский и почти бесплотный в черном плаще на красной подкладке. Шуут приложил не мало усилий, чтобы этот некто выглядеть призраком. Он ходил по залу как будто на цыпочках, ощупывая членов кабинета своими желтыми, собачьими глазами.
— Вы что-нибудь слышали об Избавителе?.. — спрашивал он то одного, то другого. — Говорят, он еврей и у него есть дети… шесть или семь… кажется семь… есть еще одна деталь, которая, я думаю, вас заинтересует… его отец здешний, он жил в доме на Болотной улице…
65
Город постепенно погружался в блаженно-сонное оцепенение послеполуденного часа субботы. Моисей стоял у серого дома на Болотной улице и прислушивался к обманчивым, вкрадчивым шорохам. Что-то кралось, медлило, пряталась в листве, и опять ползло.
Ветер зашевелил листву, выгоняя из рябого полумрака призраков, рассыпая звуки торопливых шагов. Невзрачная фигура, обогнув здание Музея Восковых Фигур, остановилась на углу у окна тюремного вида строения.
Раз или два Моисей уже видел незнакомца. Вид у него был довольно жалкий: лысый, в потертом пиджаке с бутафорскими плечами, лицо укрывали темные очки. Увечной рукой (на ней отсутствовал большой палец) он опирался на зонт. Не заметив Моисея, он прошел мимо. Некоторое время он вышагивал под окнами дома, иногда замирая. На его лице можно было заметить выражение страстного интереса, с которым он что-то высматривал в щель между обвисшими гардинами. И снова он вышагивал, зябко подергивая плечами, кривил тонкие губы смутной улыбкой. Пытаясь лучше рассмотреть незнакомца, Моисей навалился на оградку. Оградка покачнулась, и он невольно выронил заступ, который с тупым звяканьем запрыгал по ступеням лестницы.