Избавление

"А в чем, собственно, дело? — думал Ломов, глядя в темный потолок. С Венгрией, поди, уже покончено, сломали неприятеля, возвращаемся победителями… Теперь только жить! Кто нас, меня может упрекнуть в чем–либо? Страдал солдат — страдал и я, генерал Ломов. Сорок первый год. Тяжелый год… Выходил из окружения… А впрочем, стоит ли об этом вспоминать? Что было — быльем поросло…"

Гремел поезд, минуя полустанок. Внешний свет закрадывался в вагон, бликами полз по стенам, потолку, и опять меркло.

"Воевать научились, теперь нужно научиться жить, — не переставал думать Ломов и переходил к чисто практическим соображениям: — Значит, так… Приедем, в Москву, попрошу ребят сгрузить и свезти на дачу имущество, часть оставлю себе, а какую–то долю ссужу нужным людям, тому же влиятельному Николаю… Жалеть не придется, ибо окупится сторицей… Помогут и в мирном устройстве наладиться, помогут занять должность, если, конечно, не вернусь туда же… Должностей теперь, после такой опустошительной войны, перебившей ценные кадры, хватит на всех — больших должностей. Только было бы желание да работала голова… Заживем, слышишь, Лиза, заживем?" Что это он спросил вслух или подумал? Нет, только подумал.

Между тем Елизавета Илларионовна разлеглась на нижней полке с двумя подставленными чемоданами, и ее заботили свои думы:

"Ах, как они живут, эти князья!.. Разные Эстергази!.. В самой столице, в Будапеште, имеют особняки с белокаменными стенами, имеют загородные виллы, свои озера, пруды, даже охотничьи личные угодья со своими прирученными фазанами да косулями… По сю, пору помню, как мы с Павлушей были приглашены на такую охоту… А в особняках и на виллах именная мебель, сервизы, хрусталь, мрамор… Кругом инкрустация… В ванну заберешься, так вылезать неохота… Загадка вся в чем? Ничего не делают, а все у них есть. И слуги свои, и гаражи, говорят, у одного конюшня с племенными жеребчиками, и виноградники у всех, и погреба с винами… Кажется, не хватает только птичьего молока — будет и это! Угощали же нас перепелиными яйцами, мочеными арбузами… Надо и нам с Павлушей подумать о себе… — Елизавета Илларионовна ощутила, как бок начал затекать и неметь, повернулась на другой. — Свою старенькую дачу, понятно, продадим, выберем место поудобнее — где–нибудь на Москве–реке, в Серебряном бору или в Архангельском, поближе к усадьбе князя Юсупова… Разведу сортовые яблони, груши, крыжовник, малину. Обставим дачу. Придется заиметь хоть небольшой бассейн, гараж, складское помещение, погреб… Нет, погреб — старо. Поставим морозилку, где будут храниться скоропортящиеся продукты и вареные колбасы. А картофель, а капусту, а моченые яблоки, ту же антоновку, — куда девать? Нет, без своего погреба не обойтись. Выкопаем. Только свистни калымщики за пол–литра гору сдвинут, не то что какой–то погреб отрыть… Может, и солдаты задаром сделают. Итак, обставим дачу. Повесим гобелены на стены, ковры расстелем… Сервизы, трюмо, картины в позолоченных рамках все блестит, все сверкает! И я выхожу в халате, нет, в платье с декольте… Иду навстречу званым гостям, а они кланяются, целуют руки, улыбаются и мне и мужу: вот, мол, какая у тебя нестареющая жена–красавица! Пятьдесят лет, а как сохранилась! И о дочери, о моей милой Жанне, позабочусь. Прежде всего, подберу ей мужа, и не какого–нибудь вечно нуждающегося, прозябающего студента–неудачника… Будем устраивать банкеты, обеды для званых гостей и сами ездить по приглашениям… Чем не жизнь?"

— Ты слышишь, Павлуша? Чего молчишь? — Елизавета Илларионовна приподнимает голову, заглядывает на верхнюю полку, окликает: — Павлик, ты не спишь?

— Нет.

— Я тоже…

Ехали. Опять врывался внешний свет в вагон, то обнажая, то кутая во тьме пассажиров.

…Когда подъезжали к пограничной станции Чоп, Ломов и его милейшая супруга, зная, что будет проверка документов, оделись. Павел Сидорович, желая придать своей осанке строгую важность, облачился в военный мундир, а Елизавета Илларионовна, стараясь казаться попроще, накинула на плечи ворсистый халат, перехватив талию витым пояском с кистями.

Собственно, напускать на себя важность или кому–то льстить, как это намеревалась сделать Елизавета Илларионовна, не пришлось. Пограничный и таможенный надзор завершился весьма скоро и удачно: никто и не помышлял заглядывать в чемоданы.

Ради приличия генерал–не преминул жестом указать на столик, где стояла квадратная бутыль рома:

— Прошу вас по рюмочке.

— Спасибо. Нам нельзя, — сказал пограничник. — Сами понимаете: вы на отдыхе, мы на службе.

Дверь купе задвинулась, защелкнулась.

Поезд с полосы, огороженной колючим забором, продвинулся на саму станцию.

Отошел еще нескоро. Паровоз маневрировал, отцепляя какой–то вагон.

Елизавета Илларионовна, выглянув из тамбура, прибежала в купе и всполошенным голосом крикнула:

— Муж… Генерал, а где же вагон с нашим хозяйством?

Павел Сидорович заморгал в недоумении: "Как где?"

Через недолгое время в купе снова постучали. Теперь уже перед Ломовым стоял генерал в погонах пограничных войск.

— Мое почтение, генерал Ломов!

— Мое почтение… А в чем дело? — пресекающимся голосом спросил Ломов.

— Вам надлежит вернуться к месту службы.

— А-а… вагон… Мои вещи в нем? — дрожащими губами выдавил Ломов.

— Вагон с вашими вещами загнан в тупик. Для выяснения!

— Как в тупик? Как в тупик? — не находя иных слов, заладил Ломов и, скорее внутренне почувствовал, нежели осознал, что и его карьера зашла в тупик.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Еще провисали над городом дымы и неуемный огонь пожирал все, что хотело и не хотело гореть, еще нет–нет да вспарывала вязкую пустоту подвалов и сквознячных подворотен трескотня автоматов, за городом погромыхивала, все удаляясь, канонада, а по улицам ходили, не пригибаясь, горожане, и все уже дышало возвращенной жизнью.

На площадях державно стояли армейские кухни, и наши повара в накрахмаленных белых колпаках, как маги, виртуозно орудовали громадными черпаками. Очередь росла на глазах. Люди не разбежались и от брошенной с чердака каким–то запоздалым одиноким неприятелем близко взорвавшейся гранаты. Приваливал люд, длиннилась очередь: ковыляли, еле волоча ноги, худые с провалом глаз, а которые покрепче — расправляли спины, обретая осанку жителей стольного града. Все они до помутнения в глазах хотели есть, ощущая дразнящий запах борща, заправленного жареным луком, морковкой, перцем и всякими иными специями. Некоторые потаенно несли за пазухой или в карманах припрятанные напоследок драгоценные броши, кольца, золотые ложки, чтобы при крайней нужде поменять на кусок хлеба. А ничего этого вовсе не требовалось.

— Баратшаг, баратшаг!* - шумела очередь.

_______________

* Б а р а т ш а г — дружба (венг.).

— Ага… Битте–дритте!.. Суп рататуй!.. — заполняя паузу, раздирая сальные губы в улыбке, приговаривал повар. — Держи, мадьяр, котелок повыше, чтоб удобнее…

— Орос, йо! Баратшаг! — распалялась толпа.

— А тебе, хлопец, на двоих? Чи на троих? Матку содержишь, старика хворого?.. Подставляй, отпущу! — басил повар, видя, как паренек в замызганном пиджаке в одной руке держал на весу миску, а в другой — бидон.

Хлопец таращил на повара огромные с голодухи глазищи. Ему выговаривали взрослые, один даже цыкнул сердито, и он, получив полную миску супа с двумя кусками говядины, пытался отойти.

— Давай и бидон. Небось болезные родители? Подкорми и привет вашим, скажи, мол, от гвардейского повара Афанасия, сына собственных родителей, участника Брусиловского прорыва. Знаешь такого генерала? Да, уж ничего не понимаешь!.. Следующий! — громко звал повар.

Те, кто брал в миску, принимались тут же, на площади, есть, усаживались на подогнутые под себя ноги. Приладился и хлопец, он забрался на глыбину обвалившейся стены, хлебал из миски, обжигаясь, не сводил глаз с повара и делал ему, даже сидя, кивки.

Все–таки ужасно, когда голодно. И пахнет зеленью, самой весною, когда — сытно.

— А ну налетай, кому суп, кому мясо. Теперь только вам и жить… Дурачье, куражились сослепу… Привет! — не переставал балагурить повар.

Если бы обозреть город, приглядеться — вдоволь хватило бы мирских дел и солдатам, у которых еще зудели руки от стрельбы, и командам восстановительных работ, и медикам… Последним особенно хлопотно и на поле боя, и когда этот бой унесся. Да вон и Наталья со своей увесистой сумкой, со своими шприцами да бинтами куда–то топает. Топает без огляда, повиливая красивыми, приятными и аппетитными — как же иначе повар мог подумать! — бедрами. Строчит ножками, и скороходу–рекордсмену не угнаться!