Избавление

— Почему?

— История показала, — продолжал Тараторин, — во второй раз мутят свет!..

— Научит война и тех, кого еще не научила! — убежденно возразил Костров и кивнул в сторону немца–переводчика.

На мотоцикле подкатил связной. Он передал устный приказ командира дивизии после занятия этого рубежа остановиться на ночь, выставить посты, а самому Кострову прибыть на совещание в штаб.

Когда Костров распрощался и со связным мотоциклистом, и с капитаном Тараториным, к нему подошел фельдфебель–переводчик.

— Герр… Товарищ подполковник, — заговорил он, как на исповеди. Когда я попал в плен, к нам приходили в лагерь коммунисты–эмигранты. В вашей стране есть много таких, да, да! Мы много говорили. Ночь, светит луна, а мы — говорили… Я не верил сперва, считал: пропаганда. А потом узнал, чего хотел для рабочих и крестьян всего мира, и в том числе для немецкого пролетариата, ваш вождь Ленин. И я взялся читать его труды… О, фантастично много читал и поверил Ленину… Со мной беседовал писатель Вилли Бредель, потом депутат рейхстага от коммунистической фракции Вильгельм Пик. Лев по силе воли, а сердцем добрый. У меня личная симпатия к нему…

Слушая, Костров мысленно нетерпеливо спрашивал: "Ну зачем этот рассказ сейчас? Уж лучше бы позже, когда вернусь…" А прерывать не хотел, иначе можно обидеть.

— Коммунисты–эмигранты мне говорили: "Ты немец. Так докажи это. Не складывай оружие!" "Как так?" — спрашиваю. "А так. Борьба еще не окончена. В Германии у власти фашизм. Его надо вырвать с корнем. Это и будет наша и твоя борьба!" Я тогда не понимал: ради кого и во имя чего вести борьбу. "Для Германии, для новой Германии, чтобу у власти были рабочие и крестьяне, трудовые люди". Так мне отвечали. И я вступил в комитет "Свободная Германия", потому что верю! И мне геноссе Пик внушал: "Хочешь мира — борись против войны".

— Ну, хорошо, Вилли, ты на правильном пути… Это все, что ты хотел мне сказать? — спросил Костров и посмотрел на часы, как бы давая понять, что времени в обрез.

— Данке шен, — заторопился Вилли и сам себя перевел, улыбаясь: Премного благодарен!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Командующий Жуков, поднявшись по винтовой лестнице на рыжекирпичную кирху, пытался что–либо разглядеть в бинокль и не мог: продолговатое оконце имело суженную полоску, и командующий сердито бросил стоявшему близко начальнику оперативного отдела фронта:

— Что ты отыскал? Не наблюдательный пункт, а скворечня!

— Товарищ маршал, выше опасно.

— Пустяки! Всю войну бог миловал, живы будем и до конца.

Сказав это, Жуков взглянул на него непреклонно строго, после такого взгляда редко кто мог–ему возражать. Жуков повернулся и начал взбираться по каменным ступенькам, пока не отыскал широкую площадку, и хотя она с двух сторон была открыта, сквозно продувалась ветром, зато удобна для наблюдения, с округлыми окнами.

Маршал приставил к глазам бинокль, и перед его взором поплыли затянутые дымами и всплесками пламени дома, улицы, целые кварталы, то там, то здесь что–то гулко рвалось, вздымались облака черного дыма, перемешанного с огнем. Огонь проникал всюду, полз даже по стволам деревьев, которые простерли черные сучья к небу, как руки молящихся. Огонь въедливо крался по стенам, где как будто и гореть было нечему, выметывался из окон домов, забирался на крыши, чтобы довершить то, что не смогла довести сила разрушения.

С высоты птичьего полета глядя на город, маршал не мог не испытывать радости от того, что вот он, лежащий перед ним Берлин, охвачен последней судорогой битвы, не сегодня завтра падет. Ему, командующему, было известно, что линия фронта проходит вон на том дальнем участке, по Шпрее, затем пересекает линию железной дороги, врезается в густоту городских кварталов, а там не так уж далеко до Унтер–ден–Линден и Вильгельмштрассе, до правительственных зданий, наконец, до рейхстага и имперской канцелярии…

Город походил на огромное животное, израненное, избитое, корчащееся в муках. Животное это было злобное, хищное, лютовавшее многие годы и во многих странах. Европа не оправилась еще от тяжких ран, нанесенных ей этим зверем, в порухе и сожжении лежали города и даже страны; теперь же война взяла за горло лютого зверя, и было не жалко это хищное животное, хотя оно гибнет, охваченное военной судорогой.

Отведя на время взгляд от рушащегося, горящего города, Жуков скользнул глазами вниз, пригляделся. Возле кирхи росло дерево, и оно жило, зеленело.

"Так уж повелось: природа дала сначала жизнь, а потом смерть. И как бы неукротимы ни были зло и смерть — все равно на земле торжествует добро и жизнь", — подумал Георгий Константинович.

Утешаясь с минуту зеленеющим деревом, он затем велел позвать заместителя по артиллерии, и скоро по каменным приступкам взбежал собранный, добродушный, совсем не под стать богу войны, кем звался по праву принадлежности к артиллерии, генерал Казаков.

— Василий Иваныч, — запросто обратился к нему маршал. — Поддай жару по тем улицам и районам, которые еще не достигнуты нашими главными силами. Особенно сосредоточь огонь артиллерии вот сюда… — Командующий показал на карте юго–западные пригороды Берлина. — Перекройте здесь все ходы и выходы… Усильте также обстрел правительственных зданий. Есть опасение: верхушка рейха может на самолетах дать тягу из Берлина.

— Ясно, товарищ маршал, даю заявку. — Он уже хотел было спуститься вниз, чтобы передать приказ, но маршал рукой остановил его и проговорил, обращая внимание на имперскую канцелярию:

— Держите ее на обстреле все время… Смотрите, Гитлера выпустить мы не имеем орава!

— А может, его там нет? Может, он давно утек? — посомневался рядом стоявший член Военного совета Телегин.

— Бабка можилась, да съежилась, — нарочитой грубоватостью ответил маршал и, чувствуя это, поправился: — Ты не обижайся, это к слову… А то еще напророчишь.

Перекатами наплывает с восточной части города штурмовая авиация. Когда самолеты пролетают над позициями своих войск, гул как бы вдавливает землю, и солдаты втягивают голову в плечи. Сдается, дрожит весь город. Держась низких высот, штурмовики заходят на западную, еще не занятую часть города и начинают утюжить чужие войска, или, как говорят, ходить по головам. Они делают не по одному, а по нескольку заходов, бороться с ними почти невозможно: штурмовики подходят к цели из–за домов неожиданно, и, пока будешь ловить их на прицел из турельной установки или зенитного орудия, самолеты скроются за крышами.

То и дело с узла связи поднимается на верх кирхи дежурный и подает маршалу телефонограммы. Маршал читает сам, потом ему надоело, и он велит, чтобы читал начальник штаба генерал Малинин или кто–нибудь из штабных офицеров, а сам слушает, не выражая ни радости, ни гнева, и это его какое–то непроницаемое состояние, почти бесчувственное, в душе злит стоящих рядом товарищей. Для них не вновину, они насмотрелись на маршала, знают его крутой характер, и все–таки теперь–то, под конец войны, должна же в нем потеплеть душа? Или таким суровым и неулыбчивым и останется вплоть до торжества победы? Начальнику штаба Малинину, когда он об этом думает, хочется что–то приятное сказать маршалу, рассмешить его, но маршал, догадываясь, с недовольством хмурится и кивает на донесение: мол, читай и наноси на карту… Поднимается по ступенькам, пошатываясь, нарочный офицер из 8–й армии, весь в рыжей кирпичной пыли, в копоти, на миг теряется, не смея взглянуть на маршала.