Избранница. Рассказы.
Шрифт:
Зоина мама смотрела на деда Долоя и не россыпи катились по ее щекам, но потоки. Она плакала первый раз в жизни. Ожившие глаза деда... Да с чем же сравнить-то впечатление от их вида? Она помнит покойную подругу, умершую от родов, которой сама закрывала глаза. Помнит она их до закрытия, они были пустыми. И если б они в тот момент наполнились вдруг жизнью, она бы просто умерла от разрыва сердца, ибо воскресенья не существует. У живого деда Долоя тоже глаза были мертвые. Точнее, почти. Глаза, которые не узнают, все же отличаются от тех, в которых нет жизни вообще. Но невозможность возврата была у деда Долоя абсолютная. Недаром, когда увидели
– Здорово, Порька!
Как его в детстве звали Долойкой, так и он звал ее уменьшительно Порькой.
– Александра она, – сказала бабушка. Она тоже была вся в слезах. – А ты чего это с хлыстом?
– В манеж иду. Здравствуй, папа, – ответила Александра и заплакала уже в голос.
– Ну, хватит реветь, – сказал сурово дед. – Где поп? – обратился он к бабушке. Мне ж немного осталось.
– А вы не уходите, – сказал он женщинам, когда перед ним оказался отец Севастьян. – Чего ж теперь стесняться. Мне тут сегодня сон привиделся: крест мой. Которым ты меня пьяного окрестила, а я выкинул.
– Ты был в разуме и согласился.
– Да я не о том, чего мне теперь делать-то. Как тебя, батюшка?
– Отец Севастьян.
– А ведь никакого раскаяния нет у меня.
– Дед, – перебила его Зоина мама. – Ты скажи, как это происходит, как ты в себя приходил? – Зоина мама снова увидела того, еще вчерашнего, как он смотрит ей в живот, как в телевизор и губы его делают движение, будто "у" говорят. И слово "смотрит" не подходит, когда пустые глаза его направлены в сторону живота.
Дед почесал затылок, сморщился, напрягаясь, чего ж тут сказать:
– Да как, – снова пожал плечами. – Ну, это, проснулся, глаза открыл. Смотрю – сестричка в халате, ну, я говорю, – здорово, сестричка! А она пристыла, смотрит на меня, будто, ну, села у пруда белье полоскать, а на нее из воды крокодил выплыл. Как заорет! А когда я сел на кровать-то, то как ломанется, ну и орать при этом не забывает, Да, бедняжка, дверь все не в ту сторону толкает. Ну, сбежались, таращатся... Этот... теперь знаю, как его... ну, Соломоныч, прибежал, тоже таращится. Однако, все-таки мужик, и мужик серьезный. Ну, я говорю ему, гутарни-ка ты мне, землячок, где это я нахожусь? Ну, он мне: ложитесь, садитесь, по пузу – хлоп, по коленкам, рожу, говорит, скорчь, "а" скажи, за веку тащит, через стекляшку все глаза мои обшаривал. Ну, говорит, читать умеешь? Да, умел, говорю, когда-то. По Псалтырю, говорит, что ли? А я тут и вспомнил, что Псалтырь для меня был, что для этой девчухи – крокодил, так же орал. Ну, он мне папку эту подсовывает. Ну, прочел, что после белой горячки сюда вот попал, да на столько лет, потому как я, оказывается, ветеран. Ну, ушли все, охая. Академик какой-то тут же прилетел. А я все на жизнь свою ту смотрю, догорячечную, будто телевизор вот тут. Все просмотрел, все вспомнилось. Ты, Зойк, это, топор-то мне не поминай.
Бабушка, уткнувшись в платок, только рукой махнула, и вдруг обхватила его, прижала к себе и зарыдала в голос. Дед, уткнутый ей в грудь, чего-то бурчал неразборчивое и сопел.
Когда они разъединились, Зоина мама спросила, напряженно думая:
– А то, что было здесь, не помнишь?
Дед задумался, будто вспоминая что-то.
– Нет, – сказал он, покачав головой. – Чего ж помнить, когда не было меня.
– А сны видел?
– Да чего ж видеть,
коли нечем видеть?! А еще эта, кто ты там, забыл?– Я мойщица полов. Да и оттуда выгнали.
– Так валяй сюда, в санитарки ко мне... А вообще нет, я теперь уйду отсюда. Возьмешь, Зойк?
Бабушка, отирая щеку, как следует долбанула его в лоб, однако улыбнулась.
– А сон я сегодня видел. Крест тот, нательный мой, всю ночь перед глазами стоял.
– Это он охранял тебя, – сказал отец Севастьян.
– От кого?
– Есть от кого.
– И будто звон такой, хрусталик о хрусталик...
Вздрогнула мама:
– Чего?!
– Ага, а потом уж он сплошняком гудел, чуть кишки мои не вывалились, ажно испугался.
Доселе Зоина мама стояла напротив деда, а теперь села. Оперлась локтями на колени и молча стала созерцать пол. Глядя же в пол спросила:
– Голос какой слышен был? Ну, будто и кишки твои говорят?
– Да, голос не голос, а... не помню уже, но уж так навалилось!
Возвращенное мамино "я", которое скоро может отняться назад ("Как отняться?! Не-ет, не отдам!"), сейчас трепетало: вернувшийся дед должен быть только таким, каким он был до того, как сгореть горячкой. По-другому быть не могло. Очнувшись, он должен был потребовать водки, а услышав про Псалтырь – схватиться за топор. Но вернулся он... в то же время, что вернули сейчас мне, в мое родное "я"...
Вернули? Родное? Кто вернул?! Кто дал, что сделалось родным, а потом... а потом сама и выкинула, а взамен...
Встал перед глазами черный круг с черноголовом в середине. Вскочила Зоина мама и так глянула в направлении круга, что он сгореть бы должен, но пасть черноголова тихо хихикнула:
– Ты чего это?
– Все!!
раняешь?
– Я жду, – отчеканил человек в дубленке и горько усмехнулся. – А девочка – плоха. На постель ее надо.
– В больницу надо, – сказала мама, она плакала, глядя на лицо дочери и как-то очень странно смотрела на свой хлыст.
– Не надо в больницу, – сказал человек в дубленке. – Перед Новым годом никто ею заниматься не будет, а после – тем более. Домой надо, а я травматолог сносный... И вообще.
– Поможешь?
– Уже помогаю.
– Да что ж там в казино было-то?! Сейчас пойду всех перещелкаю!
И тут как раз подбежал запыхавшийся "киллер". Увидев лежащую на снегу Зою, испуганно замигал, затем зло сморщился и сказал:
– Вот гад.
– Да что там было-то?!
И "киллер", запинаясь и перескакивая с темы на тему, начал рассказывать...
–... Что, правда, онемел?!
– Онемел, Юль Петровна, онемел! И статуэтка эта! Ничего Зойка не кидала и доллары сами загорелись! А Зойка, оказывается, столько знает!
– Это не я, – все обернулись на голос. – Это не я, – Зоя улыбалась, – это Дух Святой.
– Бредит, – сказал человек в дубленке.
– Нет, не бредит, – сзади него стоял Сева-Севастьян.
Человек в дубленке потер переносицу и сказал :
– М-да...
Сева подошел как раз тогда, когда "киллер" начал рассказывать. Он поверил каждому его слову. И ему страшно стало.
– Кстати, рекомендую, – сказала Юлия Петровна, обращаясь к человеку в дубленке, – киллер.
У человека в дубленке слегка поднялись брови и он вопросительно взглянул на мальчика.
– Да ладно вам, Юль Петровна, – он опустил голову. – Илья я. Я больше не буду.
– И я Илья, – сказал человек в дубленке, подавая бывшему "киллеру" руку.
– А когда у вас день рождения? – спросила тихо Зоя.
– Да неделю назад был.
– Тогда у вас завтра именины. Завтра день Ильи Муромца.