Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Однако напряжение пара скоро начало падать. Шипение и гул стали глуше — паровоз как бы охрип и понемногу начал затихать. И тогда стало слышно, как отовсюду — из депо, с товарной, с пассажирской, с эстакады, с материального склада, с маневровых и запасных путей, отовсюду на его призыв отвечают сотни других паровозов. Голосисто и дружно вопили в ответ разноголосые О-ве, Щ, Пе-пе, К, М, С — отрывисто и часто, но долго и безостановочно, они били тревогу. На паровозном кладбище надсадно верещала кукушка серии Ь.
Вокруг — на путях, на перронах, на переходах и подъездах — не было никого. Только из служебных дверей на широкий перрон пассажирской станции вдруг выбежал, размахивая своей красной фуражкой, дежурный по станции, но и он не знал, зачем выбежал,
Вдоль перрона, грохоча сотней подкованных сапог, побрякивая полсотней манерок, быстро пробежал взвод немецких пехотинцев, пятеро в хвосте волокли пулеметы. И как раз в эту минуту высоко на водонапорной башне депо, у лесенки, ведущей на крышу, показалась небольшая фигурка. Она поднялась по ступенькам на самый гребень — высшая точка над всей территорией железнодорожного узла — и начала привязывать к громоотводу широкое красное полотнище. Внизу ветра не чувствовалось, но там, высоко над землей, дул ветер, он трепал полотнище, он вырывал его из рук, и фигурка — там, на самом верху лесенки — покачивалась, сопротивляясь его напору. Паровозы ревели со всех сторон, неумолчно и тревожно, уже к ним присоединились рокот гудка вагонных мастерских и завывание сирены из депо. С насыпи у станции, от переездов и выходов на пути разбегались в переулки рабочие, группами и поодиночке — прочь от вокзала, прочь от станции, прочь от железнодорожного полотна.
В эту минуту и немецкий лейтенант заметил фигурку с красным флагом вверху, на водонапорной башне. Он поднял руку и остановил взвод. Пятьдесят винтовок вскинулись кверху, пятьдесят выстрелов слились в залп. Но все пятьдесят промахнулись. Человечек на башне все продолжал покачиваться под порывами ветра на последней ступеньке, держась за шпиль громоотвода. Тогда лейтенант определил дистанцию, и пять снайперов поставили рамки на двести пятьдесят. На пятом выстреле человечек на башне покачнулся. Он ухватился за край полотнища и потянул его к себе, привязанный конец не выдержал — оторвался. Ветер как бы кинул знамя навстречу человеку — оно обвило его тело, мигом запеленало в красное; фигурка оторвалась от ступенек и стремительно полетела вниз, прочертив на стене башни мгновенную, трепещущую и огненную в солнечных лучах красную линию. Лейтенант отдал приказ, и взвод загремел сапогами дальше — в сторону товарной станции. Паровозы ревели дружно и тревожно.
Стачка началась.
Бастовали тяга, движение, пути, ремонт, материальная служба. С минуты на минуту ожидали, что забастует и телеграф.
Козубенко перебежал десять путей и только тогда оглянулся на свой паровоз. С-815 едва маячил сквозь клубы пара. Сердце щемило от жалости и обиды: как это ужасно — заливать топку, портить и вот так, без присмотра, бросать свой паровоз! Рев родного гудка разрывал сердце. Козубенко побежал быстрее, прямо в депо.
Протопав по гулкому железному поворотному мосту, он влетел в ворота.
— Ваня! — крикнул он слишком громко, и эхо откликнулось десятком голосов под широкими стеклянными сводами.
Зилов уже ждал его. Он обтирал паклей руки. Из траншей вокруг выскакивали слесари. Они выползали из-под паровозов, спускались с котлов, спрыгивали с тендеров. Они хватали паклю, обтирали руки и говорили все сразу, одновременно, и нельзя было разобрать — что именно. Раздатчик, высунув голову из своего окошечка, испуганно вопил: «Инструмент сдавайте, инструмент сдавайте, ведь мне же потом отвечать!»
Козубенко приложил руки ко рту и закричал, поворачиваясь во все стороны:
— В вагонных мастерских митинг! Депо собирается во второй галерее, третий пролет! Все как один на митинг!
Но услышать и разобрать эти слова могли только ближайшие: эхо кинуло их под купол, и там они еще долго звучали, перекатываясь из края в край. Тогда Зилов схватил кусок мела и написал на тендере, стоявшем у ворот номер два:
«Все —
в мастерские!»Они выбежали. Зилов на ходу натянул свою австрийскую тужурку. Сирена в депо надсадно вопила, гудок в мастерских гудел низко и оглушительно, паровозы ревели со всех сторон — казалось, весь мир перекликался тревожными, взбудораженными голосами. Козубенко бросил взгляд направо, где на одиннадцатой, окруженный седым туманом, в последней агонии еще хрипел его С-815. Вдоль стены материального двора они направились к мастерским. Через забор то и дело перепрыгивали рабочие, из ворот они выбегали группами, из поселка Угольник двигалась большая толпа — это были те, кто сменился вчера и сегодня не выходил на работу. Все спешили туда же — к вагонным мастерским.
Торопливо, на бегу Зилов рассказывал Козубенко:
— Понимаешь, это, должно быть, провокация! Ты разве не слышал, сегодня ночью? Начальнику участка, потом инженеру Серошевскому и весовщику Гордиенко, Матвею, ну, гетманскому комиссару отдела — все окна вдребезги…
— Хулиганы!..
— Нет! Понимаешь, и везде на стены наклеили такие эмблемы из черной бумаги: рука и протянут указательный палец. Черная рука!..
— Что за ерунда! Это же кинокартина такая была, помнишь? Бандиты на месте преступления приклеивали черную руку. «Черная рука», так и картина называлась.
— Я думаю — провокация!
Пути у товарной станции были забиты эшелонами. Контора начальника уже бастовала — путевки транзитам выдавать прекратили, семафоры тоже не открывались. У паровозов толпились рабочие, переговариваясь с машинистами. Машинисты просили выпустить их до конечных станций — они приедут домой и присоединятся к стачке, ведь у них же остались там жены и дети. Кондукторские бригады в нерешительности топтались тут же, с дорожными сундучками в руках: их только чго сняли с тормозных площадок пикеты забастовщиков. Худенький блондин в защитной гимнастерке, конторщик Викторович — все знали, что он один из организаторов стачки, — перебегал от бригады к бригаде, от паровоза к паровозу и призывал всех сохранять спокойствие, запастись ненадолго терпением: сейчас на митинге в мастерских все будет решено.
В стороне, на запасных путях, стояло несколько запломбированных эшелонов. Густые цепи немецких солдат в стальных шлемах, с гранатами у пояса, с винтовками на изготовку окружали их. Это были хлебные маршруты для Германии.
В здание мастерских набилось полно народу. Депо пришло организованно, путейцы сходились по одному, служащие контор держались группками, движенцы, не выходившие сегодня на работу, пришли с женами и даже с детьми. Из раскрытых на стеклянной крыше галереи окон слышался гомон нескольких сот голосов. Из широко распахнутых дверей первой галереи прибоем катилась неровная, многоголосая песня — на полтона ниже и медленнее, чем надо:
Смело, товарищи, в ногу — духом окрепнем в борьбе!
В царство свободы дорогу грудью проложим себе!
Навстречу Козубенко и Зилову шли двое — высокий, длинный, как будто нарочно вытянутый хмурый парень и маленький жилистый и живой подросток. Подросток весело размахивал фуражкой. Он немного прихрамывал на левую ногу. Еще издали он радостно закричал, похлопывая себя по ляжкам и пританцовывая:
— Цинь, цинь, та-ра-ра, повсюду дыра, да вылезти некуда! Эх!
Левая нога плохо слушалась и выбрыкивала в сторону. Он укоризненно покачал головой и шутливым шлепком поставил ее на место:
— Хоть ты и нога, а разума ни фига! Здравствуйте вам, с забастовкою!
Это был Стах Кульчицкий, слесарский ученик. Его ранили в ногу весной в бою, когда цепь красногвардейцев сдерживала немецкое наступление от Поста-Подольского. Второй — Зиновий Золотарь — молодой токарь из вагонных мастерских. Он угрюмо поздоровался. Лицо его как бы застыло, обиженное и недовольное. Впрочем, таково уж было постоянное, присущее ему выражение. Зиновий Золотарь был меланхолик. Со Стахом они дружили с малолетства, несмотря на несхожесть характеров и разницу в летах: Стаху только пошел восемнадцатый, Золотарю минуло двадцать.