Избранное в двух томах. Том I

— Был, когда билет получал. Но зачем же снова? — В голосе Вовки сдержанное беспокойство. — Как ты думаешь, меня заберут в армию?

— Рано ты волнуешься. Вот через годик-полтора… Ну, а если и придется — гордись и служи Советскому Союзу.

— Да, я горжусь. Если служить, так не посрамлю фамилии. Только у меня же другие планы…

— Э, сын! У меня в свое время тоже были другие планы. А вот служу двадцать пятый год и увольняться не спешу.

— Так была война… И потом — у каждого свои склонности. И если меня заберут в армию…

— Заберут?.. Забирают в милицию, если виноват. А в армию — призывают. Знай разницу.

— Я понимаю, папа… Но если все-таки… Ты, кажется, хорошо знаком с военкомом?

— Да. А что? — спрашиваю я, хотя сразу же догадываюсь, к чему клонит Владимир.

Он вертит в руках повестку, сосредоточенно глядит на нее. Наконец говорит, не поднимая глаз, тихо:

— Вот узнать бы у него заранее…

— О чем?

— Призовут меня или нет. Могу ли я рассчитывать на отсрочку.

— Знаешь, — говорю я, стараясь быть сдержанным, — мне все-таки стыдновато знать, что мой сын подумывает, как увильнуть от службы в армии. И еще стыднее будет, если об этом узнают другие, тот же знакомый мне военком. Так что не жди от меня никакой помощи в этом. И запомни: нельзя считать себя настоящим мужчиной, не пройдя военной службы.

— Папа, ты уже говорил мне об этом…

— Извини, больше не повторюсь. Если тебе тягостны отцовские советы…

— Решаете проблему отцов и детей? — спрашивает с порога комнаты Рина. На ней наскоро наброшенный халат, который она придерживает у ворота. Очевидно, ее разбудил наш разговор. Слышала ли она его начало?

— Иди-ка ты спать, — говорю я Вовке, и тот послушно, как маленький, уходит.

Рина подходит ко мне, кладет ладонь на мои волосы, слегка приглаживает их:

— Ну, чего ты на Вовку взъерошился? Если призовут — и пойдет, и послужит. Хотя, на мой взгляд, это не обязательно для формирования характера.

— Не обязательно? Ты, конечно, оберегаешь сыночка!

— Ты не взрывайся, пожалуйста! — мягко прерывает меня Рина. — И вообще тебе пора на пенсию, Сургин. — Она смотрит на меня без улыбки, но глаза ее смеются. — Пора, потому что ты уже становишься старым ворчуном.

— Допустим, я уже сформировался в ворчливого старца, — отвечаю я тем же полушутливым тоном, каким мы с Риной часто ведем серьезные разговоры, — но ты, мне кажется, эволюционируешь в противоположном направлении и впадаешь в девическое легкомыслие.

— В каком смысле прикажешь понимать? — брови Рины сдвигаются.

— А в том, что ты раньше о сыне беспокоилась больше, чем я, а теперь — меньше.

— Да, тогда он был ребенок, а теперь — почти мужчина. И ты знаешь, соответственно и наши с тобой роли меняются. И потом, ты сам говорил как-то: взрослых птенцов сами родители выталкивают из гнезда, чтобы те лучше научились летать.

— Летать можно научиться по-всякому. И головой вниз…

— Ты, Андрей, в своих мечтах видишь Вовку начинающим дорогу к генеральскому званию и женатым на той, которую ты сам избрал ему в невесты? А по мне, пусть он будет кем угодно и выберет себе в подруги жизни кого хочет, хотя бы ту же Фаю, она девочка ничего, лишь бы вел себя во всем как порядочный человек и был счастлив со своей собственной точки зрения.

— Понимание счастья может быть разным…

— Чтобы жил во всем достойно. Это максимум того, что мать может желать сыну. А кем ему быть — пусть решает сам. Родительский субъективизм тут ни к чему.

— Это что, непосредственно в мой адрес?

— Нет, зачем же. Я о тебе лучшего мнения, Андрей. Но ты никак не в силах примириться с мыслью, что Володя может и не принять смоделированные нами для него жизненные перспективы, как бы ни были они хороши с нашей точки зрения. Вспомни, разве и ты, и я хотели именно так построить свою жизнь, как это мыслили наши родители? А главное, разве родители мыслили за нас?

— В самом главном уверен, что Иван Севастьянович…

Я спохватился, не договорил. Не надо ворошить давнюю боль. Отец Рины, Иван Севастьянович, старый питерский рабочий, погиб в блокаду.

Но слово уже сказано…

— Мой отец… — Тень грусти пробежала по лицу Рины. — Конечно, во всем в жизни мне всегда хотелось равняться по нему. Я была бы счастлива, если бы мне это хоть частично удалось.

— И мне тоже…

Рина благодарно взглянула на меня. Я взял ее руку:

— А ты, пожалуй, права… Наверное, ты лучший философ, чем я, хотя мне по должности положено им быть Ведь действительно, если подумать!.. Вот мы опасаемся за своего сына, как бы что да не так. И чего доброго, когда постареем, будем хаять молодежь и славить давно прошедшее время. Так уж положено старикам.

— Мой отец никогда так не поступал.

— Верно… Помню, Иван Севастьянович как-то сказал: «Молодежь — она нас, стариков, по всем статьям переплюнет, надежного корня потому что».

— И еще он любил говорить: не боится утка…

— Что утята потонут… Любимая его присказка была.

Мы еще долго сидим на диване, вспоминаем Ивана Севастьяновича, который был мне добрым, как родной отец, наставником. Мудрейший был старик и в жизни повидал всякого. В девятьсот пятом чуть не зарубили его казаки в Кровавое воскресенье, в восемнадцатом на бронепоезде воевал, был в Сибири двадцатипятитысячником, и чудом миновала его кулацкая пуля, в сорок первом, уже в годах будучи, первым пошел в ленинградское ополчение, да по возрасту не взяли — остался в Ленинграде и работал из последних сил. Его убил голод. А своего-то отца я почти не помню, он умер рано.

Снова говорим о Вовке, пытаемся угадать, что ждет его на жизненном пути, как могут еще перемениться его планы… Кто знает, может быть, он еще и еще раз передумает?

Но вот Рина, бросив взгляд на часы, спохватывается:

— Уже два! Спать, спать! Ведь ты помчишься на службу чуть свет!

Рина уже спит, а я никак не могу заснуть. Все думаю о Вовке. Как помочь ему найти себя, чтоб не ошибся выбрать самый верный путь? «Не боится утка…»

Глава пятая НЕПОДАННЫЙ РАПОРТ

1

Только что вернулся из округа, куда ездил на совещание в политуправление к генералу Рогачеву. После того как совещание закончилось, Рогачев попросил меня остаться. Дождавшись, когда из его кабинета вышли все, он плотно прикрыл дверь и сказал, усмехнувшись только глазами:

— Что это вы со своим замом никак не сработаетесь?

— Он жаловался?

Рогачев не ответил на мой вопрос, вытащил из-под папки лежавшие на столе какие-то бумаги, сколотые скрепкой, бегло взглянул на них, потом заговорил, глядя мне в глаза: