Избранное в двух томах. Том второй

Казалось бы, такой ответ должен был устроить Ивана Митрофановича, но он только усмехнулся. В глазах его не остывал внимательный подозрительный огонек. «Вижу, вижу тебя, голубчик, насквозь. На словах ты за кукурузу, а на деле — против».

Весной следующего года состоялось областное совещание чрезвычайной важности. В то время Северный Казахстан был в центре внимания всех газет — там поднимали целину. Можно сказать, что все население сверху донизу ощущало атмосферу подъема. А здесь сидеть сложа руки было нельзя. Был брошен лозунг о «второй целине», то есть о резком увеличении поголовья скота.

Собственно говоря, со скотоводством в этих краях дело всегда обстояло неплохо, но поскольку лозунг был брошен, на него следовало откликаться. Руководители районов заволновались. Люди бывалые и осторожные, они не торопились лезть «поперед батьки в пекло», каждый выжидал, расспрашивал другого — какие тот намерен взять обязательства. Никто, правда, не торопился раскрывать карты. Обязательства-то взять можно, можно сорвать аплодисменты, а потом, когда с тебя спросят, поймешь почем фунт лиха.

В перерыве, когда Касбулат пробирался в фойе, его вдруг окликнули из президиума.

— Касбулат Искакович! Что же вы прячетесь, дорогой?

Не сразу поняв, кому принадлежит голос, он обернулся и увидел Ивана Митрофановича, который ласково ему кивал и манил к себе.

Есть нечто приятное в том, что начальство выделяет тебя среди других и подзывает к себе, однако сейчас Касбулат не очень обрадовался этому вниманию.

Иван Митрофанович был весел, оживлен и бодр. Большие совещания всегда настраивают начальство на какой-то особый торжественно-приподнятый лад. Это Касбулат знал по себе.

Взяв Касбулата под руку, Иван Митрофанович отвел его немного в сторону от других членов президиума и деловито спросил:

— Почему не записываешься в прения, дорогой?

— Собираюсь выступить позднее.

— Выжидаешь, значит. Так-так... — Иван Митрофанович уставился прямо в глаза Касбулату. — Что-то не очень активно идет собрание. Как тебе кажется? Пока только трое выступили. Не густо, а?

Глаза Ивана Митрофановича как бы спрашивали Касбулата, как бы интересовались его мнением, но в глубине зрачков явственно проступало: «Ты меня правильно понял? Ну, вот и действуй».

Он понял, что должен выступить и взять повышенные обязательства. Но что делать, если нет для этого в районе никаких условий? Ни средств не хватит, ни техники, ни людей...

Он хотел было возразить, попытаться доказать, что сейчас не время для такого решительного шага, но вспомнил про злосчастную кукурузу и передумал. Повторное упорство уже переполнит чашу терпения Ивана Митрофановича.

А тот все смотрел на него, понимающе и вместе с тем загадочно улыбаясь.

— Понимаю тебя, браток, понимаю. Дело серьезное. Надо, конечно, все обдумать, взвесить...

— Вот именно! — встрепенулся было в надежде Касбулат. — Крепко надо подумать.

— Правильно, думать надо, но ведь одними думами сыт не будешь? Так или нет? Ничего не получится, если будем кружить на одном месте, как конь на приколе. Верно? — эту казахскую пословицу Иван Митрофанович уже приводил сегодня в своем докладе. — Под лежачий камень вода не течет. Верно я говорю? Сейчас нам позарез нужен добрый почин. Согласен? Дело задумано грандиозное, и нужен толчок, творческий взлет. Согласен или нет? Ну вот, после перерыва ты будешь выступать.

На этом разговор оборвался. Ну что ж, утешал себя Касбулат, не быть же мне белой вороной. Кампания разворачивается большая, все так или иначе примут обязательства. Что же мне плыть против течения? Так можно заплыть и в омут. Он мне еще той «кукурузной эпопеи» не забыл, отнюдь не забыл. Сейчас везде на руководящие должности выдвигают молодежь с университетскими дипломами. Так и не заметишь, как выйдешь в тираж.

Утешив себя таким образом и хорошенько подумав, Касбулат пересмотрел текст своего выступления и значительно повысил цифры обязательств. Делать это пришлось в спешке, цифры казались то непомерно большими, то до обидного маленькими. Касбулат зверел, черкал карандашом, цифры получались трех- и четырехэтажными — в общем, сам черт голову сломит.

Еще во время выступления он понял, что повышенные его обязательства все же ниже тех рубежей, что наметили наверху. Иван Митрофанович постоянно его прерывал, придирался к отдельным цифрам и мало-помалу еще выше приподнимал заданный потолок.

В последние годы Иван Митрофанович обогатил свой стиль руководства еще одной новой привычкой. Склонив голову, он внимательно слушал докладчика и вдруг, выбрав подходящий момент, прерывал его то короткой «разящей», то пространной «направляющей» репликой. Люди понимали, откуда эта манера взялась, но поначалу без привычки терялись, сбивались с мысли, происходили нелегкие паузы. Позже многие освоились. Как только Иван Митрофанович брался за свое, докладчик упирал палец в текст на прерванном месте, а когда Иван Митрофанович наговорившись, замолкал, спокойно шпарил дальше.

Машина врезается в сугроб и застревает. Жуматай дает задний ход. Ревет мотор.

Буран снова усиливается, взвихривает поземку, взвихривает тревогу Касбулата.

Черт побери, все шло нормально даже с этими проклятыми обязательствами. План мясопоставок выполнили за счет единоличного скота, в каждом колхозе организовали по двадцать-тридцать новых отар, в каждую отару пустили по двести полугодовалых ягнят в расчете на то, что жены чабанов за ними присмотрят. Главная надежда была на теплую зиму. И вот на тебе — джут на носу.

Одна за другой перед мысленным взором Касбулата проносятся картины его возможного падения: телефонный звонок, вызов в область, аудиенция у Ивана Митрофановича.

Он входит. Десяток хорошо ему знакомых, но сейчас безучастно суровых лиц. Он знает прекрасно, что за минуту до его прихода эти люди что-то деловито обсуждали, спорили, даже смеялись, но вот вошел он, провинившийся, и все обернулись к нему, как к чему-то совершенно уже чуждому и неприятному. Он садится. Председательствующий медленно листает материал, кто-то чертит каракули на бумаге, все молчат. О боже мой, что может быть страшнее этого молчания!

— Пусть товарищ нам объяснит...

Тогда он срывается, захлебываясь в словах, заикаясь, пытается объясниться, оправдаться, свалить с себя хотя бы часть вины, но...

— Все это нам и так уже известно. Ты скажи нам вот что...

И этот непререкаемый голос окончательно валит его с ног, вышибает все подпорки.

Такой проработки ему еще не приходилось переживать, но других людей в этой роли он видел, и представить себя на их месте было страшно.

Да что это с ним творится? Откуда эти нелепые страхи? Что за мнительность. Или он боится в вёдро промокнуть насквозь?