Избранное в двух томах. Том второй

Жанель просыпается в холодном поту. Садится. Болит затекшая во сне шея.

Лампа вот-вот потухнет, в доме темно. Надрываясь, звонит на столе будильник Каламуша. Обычно он вскакивает от этого звонка и выбегает посмотреть отару. Жанель приходит в себя. Вероятно, рассвет близок. Она вспоминает про Коспана и встает. Бессовестная, спала в такую ночь. О боже милостивый, буран-то все еще воет.

Она вновь выходит из дома и смотрит в непроглядную ревущую ночь. Их кошары самые крайние, за ними в огромной степи, где бушует буран, нет ни одной живой души, нет куста, чтобы спрятаться, нет шалаша, чтобы обогреться, и где-то бродит Коспан со своей отарой.

Жанель стоит неподвижно, не обращая внимания на снег, набившийся за воротник, думает, думает...

Дни тогда тянулись мутной безликой чередой. Лето сменяло весну, потом приходила осень, за ней следовала зима, а она только и делала, что таскала свои вонючие тюки. Тоска по Коспану померкла, потеряла свою остроту, превратилась в обычное уныние, тупое безразличие.

Человек привыкает и к горю, оно становится обычным явлением. К тому же не она одна горюет — почти в каждом доме лежат похоронки.

Те четыре счастливых года с Коспаном представляются ей сейчас увиденным когда-то сказочно-прекрасным миражом. Она по-прежнему вспоминает о них, как дети долгой зимой вспоминают весеннюю ярмарку.

Правда, все-таки что-то переменилось в ее жизни по сравнению с годами сиротства. Как ни клади, но все-таки есть в ее сегодня какой-то важный смысл, есть борьба. Иначе откуда такое упорство? Даже если Коспан не вернется, она будет хранить его очаг и воспитает его сына порядочным человеком.

Жанель была молода и сильна. Она не страшилась никакой работы, и каждый кусок сахара, который ей удавалось добыть для Мурата, каждая ситцевая рубашонка приносили ей радость. Сын рос веселым, крепким мальчишкой, и он так напоминал ей отца.

С фронта начали приходить обнадеживающие вести, и люди повеселели. В самые лютые морозы они собирались в промерзших домах. Они чувствовали, что ведут общую борьбу, и поэтому жаждали общей радости. Липкий военный хлеб и жидкая похлебка из проса казались им лакомствами пышного тоя. Пели песни и утешали тех, у кого в доме лежала «черная бумага», и даже у этих несчастных появлялась слабая надежда.

Жанель тоже ходила иногда на бедные праздники и даже пела вместе с другими женщинами. Пела она и дома, когда укладывала Мурата спать, пела разные немудреные забавные песенки, которые сочиняла для него сама, пела иной раз что-то неопределенное и самой себе, забывшись, когда Мурат уже сладко посапывал во сне. Пела она и в тот вечер.

— Вечер добрый! — вдруг близко прогудел грубый мужской голос. Она вздрогнула. В облаке морозного пара в комнату влез некто огромный, грузный, в тяжелой шубе. В мерцающем свете тускло блеснули маленькие, словно подернутые сальной пленкой глазки, обозначились забеленные инеем черные усы. Жаппасбай...

«Господи, какой черт его принес?» — подумала Жанель.

Какую должность занимал в районе Жаппасбай, Жанель не знала, знала лишь, что он важная птица. Обычно он всегда появлялся, когда собирали людей для какого-нибудь срочного дела. Появлялся и командовал, распоряжался отрывисто, словно лаял. Даже с районным начальством у него разговор был короткий.

— Подкинь-ка мне людишек десятка два, — говорил он и возражений не слушал.

Когда он, важно закинув голову, скрестив на своем объемистом заду руки, появлялся из переулка, начальники учреждений хватались за головы — «опять всех людей заберет».

Возражать ему, упрашивать, умолять, говорить о нехватке рабочих рук, о том, что люди смертельно устали, что не потянут, — было бессмысленно. В таких случаях Жаппасбай снисходительно усмехался в усы, насмешливо и подозрительно прощупывал глазками начальников.

— Закон военного времени, знаешь, что это такое? Ты у меня лучше не трепыхайся. Голова-то у тебя одна, или имеешь еще в запасе?

С женщинами, которые составляли тогда главную рабочую силу, Жаппасбай и совсем не церемонился.

— Давай, давай, марш! — рявкал он, сразу пресекая все мольбы, вопли и плач по оставленным без присмотра малым детям.

По необъяснимой причине Жаппасбай был добр к Жанель и ни разу не мобилизовывал ее на далекие работы.

— У тебя ведь маленький ребенок. Тебе нельзя далеко уезжать, — говорил он ей.

Но ведь у других тоже были маленькие дети.

Теперь Жанель смотрела с недоумением на столь важного и незваного гостя, пришедшего в такой поздний час.

— Ну как, Жанель, жива-здорова? — спросил Жаппасбай, бесцеремонно проходя в глубь комнаты.

— Слава богу, — привычно ответила она.

Последовало неловкое молчание, которое, казалось, слегка смутило Жаппасбая. Впрочем, он тут же оправился и сказал с легким смешком:

— Ты что же не приглашаешь гостя на почетное место?

— Проходите, проходите...

— Ну вот, это уже другое дело.

Он снял шубу, стащил валенки, остался в стеганой душегрейке, деловито протопал на почетное место и расселся совершенно по-хозяйски.

— Вот захотелось вдруг у тебя чайку попить, — сказал Жаппасбай и улыбнулся Жанель.

Жанель выгребла из печки горячие угли, чтобы разогреть чай. Сердце ее колотилось, от смущения она ничего не соображала. Что значит этот приход ночью к одинокой женщине? Но не выгонять же его из дому? Где это видано, чтобы гостя выгонять? Она пыталась подготовить фразу, выражающую вежливое недоумение, что-нибудь вроде «ваш неожиданный приход в дом, где нет мужчины..», но не смогла сказать ничего, а только краснела все больше и роняла кизячные угольки.

Жаппасбай по-своему истолковал растерянность молодой женщины и, самодовольно хмыкнув, приподнял голову с подушек, на которых так удобно разлегся:

— Не волнуйся, дорогая, не смущайся. Жаппасбай не какой-нибудь скряга, чтобы прийти с пустыми руками.

Он встал и вытащил из кармана шубы тяжелый сверток:

— Вот тебе баранья ножка и крестец в придачу. Нарежь хорошенько.

Жанель, двигаясь как во сне, приготовила чай, расстелила дастархан. Жаппасбай вновь разлегся и хитровато подмигнул ей:

— Принеси-ка стаканчики.

Жестом фокусника он извлек откуда-то поллитровку, посмотрел ее на свет, вожделенно улыбнулся, сглотнул слюну и сказал веско, точно вбивая кол:

— Эта штука теперь подороже, чем птичье молоко.

Наполнив один стакан до краев, а второй наполовину, он чокнулся первым стаканом с бутылкой, а второй торжественно, как бесценный дар, преподнес Жанель:

— Ну, давай! Будем здоровы! За победу!

— Извините, но я не пью, — пробормотала Жанель.

— Как так? — искренне удивился Жаппасбай. — Сейчас не пьет только тот, кому не наливают. Не ломайся, милая, война все спишет.