Избранное в двух томах. Том второй

— Айеке, кушайте, кушайте, хотите, я вам еще подложу?

Я старался не смотреть в ее сторону, но ощущение скованности у меня не проходило. Женщина наконец отвела взгляд и притронулась к еде. Мангас вздохнул с облегчением и начал ухаживать за мной: «Ешь давай, бери то, бери это».

Разговор за столом не вязался. Женщина все больше вызывала мое любопытство. Она была некрасивой, маленькой, хрупкой, под платьем остро торчали узкие плечи. Смугло-черное лицо ее сильно осунулось, щеки ввалились, обтянув острые скулы. Мне подумалось, что прежде ее лицу придавали привлекательность черные глубокие глаза. Но их взгляд... Он как будто говорил о дымящейся в ее душе ране.

Я сидел напряженно и плохо слушал Мангаса. Видимо, он почувствовал мое состояние и, когда пообедали, заботливым голосом сказал жене:

— Гайни-апа, верно, утомилась, ей бы отдохнуть.

Мы с Мангасом остались вдвоем и некоторое время сидели молча. Радость встречи омрачило чужое горе.

— Она ваша родственница? — наконец спросил я.

— Нет, но... она не чужая для нашего дома.

Мне послышался сдержанный вздох Мангаса, и мы опять замолчали.

— Она больна, или горе у нее какое?

— И то, и другое.

Мангасу явно не хотелось рассказывать, и он повел речь о каком-то пустяке, уводя разговор в сторону. Но мои мысли все время возвращались к Гайни-апе. Что за горе у нее? Вся иссохла. Есть ли у нее родственники кроме Мангаса? Бедняжке должно быть очень тяжело, если она одинока.

— Дети у нее есть?

Мангас ответил не сразу. Он хорошо понимал мое любопытство, но мне приходилось понукать его, как ленивого коня.

— Мы познакомились года три тому назад...

— Вот как!

Мангас не обратил внимания на мое восклицание и, сосредоточенно глядя перед собой, начал вспоминать:

— В этом районе я работаю уже больше трех лет. Когда приезжаешь на новое место, особенно запоминаются первые дни и бывают случаи, будто встречаешь знакомого тебе человека. — Мангас усмехнулся. — У меня есть дядя Кулмагамбет. Немного безалаберный, рассеянный. Как-то года полтора тому назад провожал я его на вокзале. Идем по перрону. Возле одного из вагонов стоит молодежь, несколько парней. Кулмагамбет подошел к ним, стукнул одного парня по плечу и закричал: «Ах чертенок, как ты здесь оказался?!» Парень удивленно вытаращил глаза. Кулмагамбет окинул его взглядом еще раз, махнул рукой и пошел дальше. Парень уставился ему вслед, не зная, что делать, что сказать. Я догнал Кулмагамбета и спрашиваю: «В чем дело, Кулеке?» А он отвечает: «Вот чертенок, надо же ему быть таким похожим! Я думал, он мой племянник». Так вот, подобно нашему Кулеке, и я встретил однажды в этом селе, как показалось, знакомого человека. Иду по улице, навстречу — девочка лет четырнадцати-пятнадцати. Смотрю — лицо очень знакомое. Я даже заулыбался, думаю, надо остановиться, спросить о здоровье ее родителей. Но чья она — не могу вспомнить. По глазам девочки вижу, что и она совершенно не узнает меня. Ей стало неловко, смотрит — какой-то незнакомый дядя и еще улыбается. Девочка опустила глаза, прижала портфельчик к груди и заторопилась мимо меня.

На другой день к снова увидел ее, когда шел ка работу. Мы стали встречаться часто, и всякий раз к недоумевал: чья это дочь? В село мы приехали недавно, и семьями еще не успели ни с кем подружиться. Лицо девочки знакомо — и все, но чья она, хоть убей не вспомню, Знаешь, бывают такие лица с очень правильными чертами, будто их выточила рука искусного мастера. И у женщин бывают, и у мужчин. У этой девочки было продолговатое лицо с красивым овалом. Прямой нос с легкой горбинкой, с тонкими ноздрями. Только глаза чуть узковаты и с хитринкой в уголках. Смотрят на тебя такие глаза и будто знают твой секрет, да помалкивают. Девочка очень напоминала мне кого-то из моих взрослых знакомых, особенно взглядом.

В те дни мне приходилось больше мотаться по командировкам, чем сидеть на месте. В постоянных разъездах уже начал забывать о загадочной незнакомке.

Ты знаешь нашего брата, районное начальство. Тут мы за все в ответе, приходится вмешиваться во все дела района. Как-то зашел в школу, надо было побеседовать с преподавателем в седьмом классе. Кажется, шел урок географии. Я присел на заднюю парту. Учитель вызывал учеников к карте и спрашивал. Слышу фамилию «Естемесова» и вижу — к карте пошла та самая девочка. Я узнал знакомые узкие глаза, чуть портившие красивое, тонкое лицо, узнал хитринку в их выражении. Но подожди... «Естемесова»? «Естемесова»... Мурзахмет Естемесов! Стройный, красивый лейтенант! Широкий гладкий лоб, с горбинкой, с тонкими ноздрями нос! И особенная хитринка в глазах, которая сразу располагает к себе.

Но ведь на свете немало внешне похожих людей!..

Я терялся в догадках. Мурзахмет был моим фронтовым другом. Ты его не знаешь. К вам на Сиваш я прибыл в начале сорок четвертого, прямо из училища, а до этого ремонтировался в госпитале. С Мурзахметом мы встретились в конце сорок второго под Ржевом. Я был сержантом, Мурзахмет — нашим командиром взвода. Несмотря на разницу в звании, мы были с ним настоящими друзьями. Сам знаешь, на фронте демократия на высоте. В начале года мы вели наступление. Потери были большими, а участок освободили маленький. Потом нам говорили, что мы отвлекли немцев от Сталинграда. Позже перешли в оборону. Короче говоря, мы с Мурзахметом больше полугода прожили в одном окопе. На фронте это очень долгая дружба, она стоит многих мирных лет... Потом я потерял его, в прямом смысле, понимаешь, нес на спине и потерял.

— Он же не вещмешок! — удивился я.

— Такая, брат, .сложилась обстановка. — Мангас замолчал, нахмурился. — Помнишь, Совинформбюро сообщало: там-то происходили бои местного значения. Весной сорок третьего на нашем участке происходили именно такие бои. Но порой бывало так жарко, что каждому хотелось участвовать лучше в больших сражениях, чем вот в таких, «местного значения». Мы получили приказ потеснить немецкую дивизию и пошли в наступление через болото и мелколесье. Нелегка была эта операция, и она уже почти удалась нам, если бы не подоспели свежие силы немцев. Нас двинули обратно. Людей после наступления осталось совсем немного, не выдержали мы натиска и, чтобы не попасть в окружение, начали, честно говоря, драпать. Кругом болота, болота. На мне были кирзовые сапоги с широкими голенищами. Как увязнет нога, так и сапога нет, хоть шлепай в одной портянке. В таких условиях незаменимы солдатские ботинки с обмотками, а с сапогами беда. Рядом со мной бежал Мурзахмет, потом я потерял его из виду. Когда отступаешь, невозможно придерживаться какого-то порядка и следить друг за другом, тем более, что немцы идут буквально по пятам. Вдобавок: один пулемет противника обосновался сбоку и чешет по нас, собака. С этими злосчастными сапогами я возился, возился и отстал от своих. Огляделся и, надо сказать, струхнул. Вдруг слышу кто-то зовет меня: «Мангас! Мангас!» Я прилег на кочку и осматриваюсь. Но в то же время не забываю, что бегу последним и что задерживаться опасно. Вскочил я и опять слышу голос, причем сзади. Говорят, и батыру смерть не тетушка, как же мне одному назад, против немцев идти? Заколебался, озираюсь по сторонам. И опять зов: «Мангас!..» Как в предсмертной тоске, зовет. Не выдержал я, ринулся назад, на голос. Вижу, за кочкой лежит Мурзахмет и смотрит на меня, ну точь-в-точь как подстреленная птица. Поднимается на локте и тянется ко мне. Ранило его выше колена, кость цела, но ступать на одну ногу он не мог.

В каких только переделках не побываешь на фронте! Но такую адскую муку, как в тот раз, когда я нес Мурзахмета, мне не приходилось терпеть. Кругом болото, ползти с тяжелораненым невозможно. Да не то, что ползти, тут идти-то невозможно, еле-еле ноги вытаскиваешь. Ползти нельзя, надо нести. А как понесешь и далеко ли пронесешь человека, который крупнее тебя в полтора раза? Можно бы и понести кое-как, но сбоку пулемет, собака, так и чешет без передышки. Я взваливаю Мурзахмета на спину, тащу до изнеможения, потом опускаю, он обхватывает меня за шею и двигаемся на трех ногах. Как только пулеметная очередь, оба падаем в воду. Мурзахмет, не переставая, стонет.

От своих мы отстали порядком. Болото было нашей мукой, но потом стало нашим спасением. И то на время. Немцы по болоту идти не рискнули. Мучительно, очень медленно мы уходили на восток. Вскоре началось главное. Знаешь, как противен звук падающей близкой мины. Будто небо опрокидывается на тебя. Просвистела она, проклятая, над самой головой, я едва успел подумать: «Конец!» — и упал, подмяв под себя Мурзахмета. Успел я его защитить от осколка или нет, не знаю. Дальше все покрылось тьмой. Когда в глазах немного посветлело, я почувствовал себя как будто между сном и явью. Все лицо было в холодной и липкой жиже. А полз я или просто барахтался в грязи на одном месте, не могу сказать. Когда опомнился, рядом никого не было. Я лежал на краю лужи. Собрал последние силы и выполз из нее на сухой клочок земли. А дальше... Когда открыл глаза, надо мной светлело ясное голубое небо. Белые пушистые облака оттеняли его синеву. Воздух дрожал от холодного, весеннего ветра. Все тело сковала смертельная усталость, не хотелось даже шелохнуться. Что творится сейчас в мире, что будет со мной — ничто меня не интересовало. Ощущение такое, будто тихая волна медленно меня колышет. Я совсем забыл о войне. Потом ясно, отчетливо послышались голоса:

«Погрузить вон того на телегу или не стоит?» «А ты его сначала послухай. Может, он уже...» Они говорили обо мне, но для меня оставались безразличны, будто говорили о ком-то постороннем. «Смотри, крепкий! Смерть не взяла. А ранение, упаси бог...» — «Да, видать, парень бедовый А ну, подымем!»

Синее небо заслонило обросшее щетинистое лицо. Когда оно приблизилось, страшная боль пронзила все мое тело, и я вскрикнул. Любопытно, что от резкой боли, от того, что меня подняли, я пришел в себя, понял, где нахожусь, и вспомнил о Мурзахмете.