Избранное. Из гулаговского архива

1938

«Я когда-то в век Савонаролы…»

Я когда-то в век Савонаролы Жгла картины на святых кострах, Низводила грешных пап с престола, Возбуждала ненависть и страх. А потом в убогой темной келье С дьяволом боролась по ночам. Бичевалась целые недели, Кровь лилась по чреслам и плечам. Библии суровые страницы Не могли тоски моей заклясть, Под моей жестокой власяницей Бушевала пагубная страсть. На лицо прислужницы прелестной Я взирала, грех в душе тая, Зло во всем: в привычном, в неизвестном. Зло в самой основе бытия. А наутро, бедной, темной рясой Прикрывая стройный, гордый стан, Грубую веревку подпоясав, Стиснув обожженные уста, Шла я в храм молиться до экстаза До истомы дивной и больной. Но сомненья истязали разум. И смеялся дьявол надо мной. Вместо лика светоносной Девы Возникал в глазах Венерин лик. И слова языческих напевов Повторял бесстыдный мой язык. Торжествуют демоны повсюду, Не настал еще последний срок. Папский суд, продажный, как Иуда, Наконец, на казнь меня обрек. Я в тот миг познала облегченье, Искупила внутренний позор. В том же темном, бедном облаченье Я взошла спокойно на костер.

1938

Византийский дипломат

Я теперь неведомый вития. У меня тревожный темный взгляд. В духоте порочной Византии Я жила века тому назад. Я была коварным дипломатом, Игроком, игравшим в мир и в меч. И любили слушать азиаты Важную замедленную речь. Расстелю ее ковром цветистым Перед взором хитрых дикарей. Подкуплю сияньем аметистов Полководцев вражьих и царей. Пусть народы сломленные стонут Под моей жестокою пятой, Пусть цари в истомной неге тонут В мире, пораженном слепотой. С помощью монахов и евнухов Гинекей выискивает миг, Чтоб меня безжалостно и глухо Задушить в сетях своих интриг. Я отверг искания царицы, И она лелеет в сердце месть. Не смягчают яростной тигрицы Ни дары, ни вкрадчивая лесть. И она твердит, что я коварен, В вере слаб и сердцем нечестив, Что по-женски я неблагодарен, И по-женски грешен и красив. Может быть, она ревнивым взором Угадала страстный мой каприз. Да. Люблю я юношу-танцора, Пламенного, словно Дионис. Мне мила угасшая Эллада, Мне постыл монашеский разврат. Я любил бы там Алкивиада, Был бы не придворный, а Сократ.

1938

«Если б жизнь повернуть на обратное…»

Если б жизнь повернуть на обратное, Если б сызнова все начинать! Где ты, «время мое невозвратное»? Золотая и гордая стать! Ну, а что бы я все-таки делала, Если б новенькой стала, иной? Стала б я на все руки умелая, С очень гибкой душой и спиной. Непременно пролезла бы в прессу я, Хоть бы с заднего — черт с ним! — крыльца, Замечательной поэтессою, Патриоткою без конца. …Наторевши в священном писании, Я разила бы ересь кругом, Завела бы себе автосани я И коттеджного облика дом. Молодежь бы встречала ощерясь я И вгоняя цитатами в дрожь, Потому что кощунственной ересью Зачастую живет молодежь. И за это большими медалями На меня бы просыпалась высь И, быть может, мне премию дали бы: — Окаянная, на! Подавись! Наконец, благодарная родина Труп мой хладный забила бы в гроб, В пышный гроб цвета красной смородины. Все достигнуто. Кончено, стоп! И внимала бы публика видная Очень скорбным надгробным словам (Наконец-то подохла, ехидная, И дорогу очистила нам!): Мы украсим, друзья, монументами Этот славный и творческий путь… И потом истуканом мне цементным Придавили бы мертвую грудь. И вот это, до одури пошлое, Мы значительной жизнью зовем. Ах, и вчуже становится тошно мне В арестантском бушлате моем. Хорошо, что другое мне выпало: Нищета и война, и острог, Что меня и снегами засыпало, И сбивало метелями с ног. И что грозных смятений созвездия Ослепляют весь мир и меня, И что я доживу до возмездия, До великого судного дня.

1953

Лоэнгрин

К стране моей мистической плыви. За мной не возвращайся, лебедь белый. Останусь я в сетях земной любви И совершу свое земное дело. В защиту Эльзы с именем Христа Беззлобно я вступил в единоборство. О, Эльза! Ты невинна и чиста, Не ведаешь лукавства и притворства. Любви святое таинство храня, В минуты упоительной отрады Ты никогда не спрашивай меня, Кто я и из какого прибыл града. Об имени не спрашивай моем, Все умерщвляет острый яд сомненья, Открытый взор питается грехом, А истина — в священном ослепленье. Блаженная судьба покорна и слепа, Любовь всесильна, знание убого. Пусть следует за мной твоя стопа — Неведомой тебе — моей дорогой. Не прикасайся к тайне, веруй, дева. Раскрывший тайну порождает зло. Она познанье выбрала, как Ева. И гибель ей познанье принесло.

14 октября 1953

Платон

Не допускать в республику поэтов, Сынов лукавой музыкальной лжи, Они влекут нас за пределы света, За тесные земные рубежи, В запретный мир идей первоначальных, В пронизанный благим сияньем день. Наш косный мир, неясный и печальный, Лишь тень оттуда, сумрачная тень. Мы — искаженье красоты предвечной, Мы — отзвук грубой музыки высот. И нас туда влечет поэт беспечный, Где сам — бессильный — гибель обретет. Мы двойственность навеки возвеличим, Два мира воедино не сольем. Стремление законом ограничим И усмирим и мерой, и числом. Мятежным чувством, мыслью опьяненной, Гармонией опасной ярких слов Мы не нарушим грозного закона О вечном разделении миров.

26 октября 1953

Кромвель

I

По господнему соизволению Поднял меч я, жалкий пивовар. Двор погряз и в роскоши, и в лени, А король — язычник Валтасар. Он — развратный, алчный, и ничтожный. Лживый, и коварный, и пустой. А народ английский — ниву божью — Косит смерть жестокою косой. Пьют крестьяне воду вместо пива, Не имеют хлеба для детей. Против казни знати нечестивой Поднял меч я, новый Маккавей. Учат нас библейские страницы: Каждый царь погубит свой народ. Юношей привяжет к колесницам, Дев невинных в рабство уведет. А во имя бога и закона Совершу я с верой подвиг свой. Отниму у короля корону Вместе с королевской головой.

II

И вот она лежит передо мною Здесь, на этой бархатной подушке, Камнями драгоценными горит, Подобная затейливой игрушке. Народ мой мне оказывает честь, Вот почему корона эта здесь. Свобода, ты сурова. И земля Английская вновь жаждет короля. Помазанником буду, и мой род Династией станет очень громкой, Пока не поведут на эшафот, Подобно Карлу, моего потомка. Что было, то и будет. Ничего Нет нового под солнцем нашим жгучим. Я испытал паденье, торжество, Народ я сделал гордым и могучим. Я вас, неблагодарные купцы, Обогатил и быстро, и нежданно. И ваши корабли во все концы С товарами идут по океанам. Республику построить я сумел По указанью бога и пророков. Но только чернь насытить не успел И за бунты карал ее жестоко. Я хлеб всем обещал. И верил я, Что обещанье выполню я свято. Но содрогалась родина моя В борьбе междоусобной и проклятой. Изменница Шотландия. За ней Ирландские презренные паписты Терзали плоть республики моей Рукою дерзновенной и нечистой. Народ о хлебе день и ночь молил. И этот хлеб я обещал народу, Когда я молод был и полон сил, Когда я завоевывал свободу. Страшись перед народом открывать Бессилья и сомнения глубины. Правитель должен для народа быть Могучим, мудрым, как господь единый. И голодала чернь. И оттого Бросалась в бунт бессмысленно и тупо. В сознанье назначенья моего Я чернь казнил и проходил по трупам. И для тебя, английская земля, Я снова преступил бы, вдвое-втрое, И вот награда: Карла короля Передо мной наследье роковое. Бедняга Карл, язычник Валтасар, Твою окровавленную корону Отвергну я, сварливый пивовар, — Меня не выдержат ступени трона. Корону эту на себя другой, Глупец самонадеянный, возложит. Грядущее и труд, и подвиг мой, Наверно, опорочит мелкой ложью, Что от короны отказался я, Как жалкий трус, боясь неверной черни. О да! Любила власть душа моя, Но не страшилась пыток, мук и терний.

Осень 1953

«В коллективной яме, без гробницы…»

В коллективной яме, без гробницы, Я закончу жизненный свой путь. Полустертые мои страницы, Может быть, отыщет кто-нибудь. И придется чудаку по нраву Едкость злых, царапающих строк, И решит он: — Вот достойный славы Полугений и полупророк. А по окончаниям глагольным Я скажу, что то была — она-, Беспокойна, вечно недовольна И умом терзающим умна. Пусть ученики мои обрыщут Все заброшенные чердаки, И они, надеюсь я, отыщут Письмена загадочной руки. И найдут, разрывши хлам бумажный, Очень много всякой чепухи. И к моим грехам припишут важно И чужие скучные грехи. Уж они сумеют постараться, В поученье людям и себе, Написать десятки диссертаций О моей заглохнувшей судьбе. Педантично, страстно и дотошно Наплодят гипотез всяких тьму, Так что в общей яме станет тошно, Станет тошно праху моему. За таинственное преступленье — Кто из нас проникнет в эту тьму? — Поэтессу нашу, к сожаленью, В каторжную бросили тюрьму, Нет нигде малейшего намека, Что она свершила и зачем. Верно, преступленье столь жестоко, Что пришлось бы содрогнуться всем. А в тюрьме ее, как видно, били (Это мненье частное мое), Но ученики ее любили, Чтили почитатели ее. Вывод из отрывка номер восемь: Спас ее какой-то меценат. Но установить не удалось нам Обстоятельств всех и точных дат. И в дальнейшем (там же) есть пробелы, Нам гадать придется много лет: За какое сумрачное дело Пострадал блистательный поэт. Не поэт — простите! — поэтесса! Впрочем, если углубиться в суть, То и здесь какая-то завеса К истине нам преграждает путь. Едкий ум, не знающий пощады, О, коллеги, не мужской ли ум? О, душа, отмеченная хладом, Нрав сухой и жгучий, как самум. С женственною это все не схоже. Факты надо! Факты нам на стол! А когда мы факты приумножим, Мы определим лицо и пол. Сколько здесь волнующих моментов, Сколько завлекательнейших тем! В поиски! Ловите документы, Строчки прозы, писем и поэм! Кажется, поэт достиг предела Творчества, и славы, и годов. И за честь покоить его тело Спорили десятки городов. Но его похоронила втайне Прозелитов преданных толпа. Их вела по городской окрайне К месту погребения тропа. Ночь их звездным трауром покрыла, Пламенели факелы в пути… Только знаменитую могилу До сих пор не можем мы найти. Тут с негодованьем мои кости О чужие кости застучат: — Я лежу на северном погосте. Лжешь постыдно, наглый кандидат. Знаю, что на доктора ты метишь, С важностью цитатами звеня. Но в твоем паршивом винегрете Мой читатель не найдет меня. В пол мужской за гробом записали… Я всегда, всю жизнь была она. Меценатов к черту! Не спасали Меценаты в наши времена. И учеников я не имела, И никто в тюрьме меня не бил, И за самое смешное дело Смехотворный суд меня судил. Я жила средь молодежи глупой И среди помешанных старух. От тюремного пустого супа Угасали плоть моя и дух. Факельное шествие к могиле — Выдумка бездарная твоя. В яму коллективную свалили Пятерых, таких же, как и я.

Октябрь 1953

«Чем торгуешь ты, дура набитая…»

Чем торгуешь ты, дура набитая, Голова твоя бесталанная? Сапогами мужа убитого И его гимнастеркой рваною. А ведь был он, как я, герой. Со святыми его упокой. Ах ты, тетенька бестолковая, Может, ты надо мною сжалишься, Бросишь корку хлеба пайкового В память мужа его товарищу? Все поля и дороги залило Кровью русскою, кровушкой алою. Кровью нашею, кровью вражеской. Рассказать бы все, да не скажется! Закоптелые и шершавые, Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою. Проходили мы, победители. Перед нами дрожали жители. Воротились домой безглазые, Воротились домой безрукие, И с чужой, незнакомой заразою, И с чужой, непонятною мукою. И в пыли на базаре сели И победные песни запели: — Подавайте нам, инвалидам! Мы сидим с искалеченным видом, Пожалейте нас, победителей, Поминаючи ваших родителей.

1953

Дантон

Черную я вижу гильотину В глубине туманных вещих снов, А кругом базарные корзины, Полные отрубленных голов. Чуть дымилась голова Дантона, И она успела мне шепнуть: — Берегись затрагивать короны, Не вступай на мой несчастный путь. Продолжала голова с улыбкой, С горьким и циничным шутовством: — Совершил я страшную ошибку: Не дружил с Верховным существом. Нет прощения и нет примера Для ошибки пагубной другой: Не хотел я скрыть, что Робеспьера Презираю всей своей душой. Франция не скрыла, что в Дантона Влюблена за громовую пасть, И пришлось мне именем закона В ящик окровавленный упасть. Разлучиться с телом неуклюжим, Полным грубой силы и огня! Признаюсь, лежать в кровавой луже Очень неприятно для меня. Некогда был яростным и целым, Был живым неистовый Дантон. Обладая головой и телом, На суде смеялся дерзко он: — Вы считаете меня шпионом, Сводником для мерзостных услуг. Робеспьер, глотай скорей Дантона, Но не подавись, любезный друг! А забавно ведь, что не Людовик — Робеспьер расправился со мной. Кто хоть раз глотнул горячей крови, Не напьется пресною водой. Кровь он пьет не чересчур ли часто, Трус, чувствительный к людской молве. Пудреную голову отдаст он Пожирающей всех нас вдове. Ну, а я народные надежды Унесу навек с собой туда… И с загадочной улыбкой вежды Голова сомкнула навсегда.

28–29 октября 1953

Робеспьер

Камзол голубой. Цветок в петлице. Густо напудренная голова. Так Робеспьер собирался молиться На праздник Верховного существа. Походка подстать механической кукле, Деревянный, негибкий и тонкий стан. Аккуратного стряпчего строгие букли. Повадки педанта. И это — тиран. Тонкогубый, чувствительный и недобрый, Он держит штурвальное колесо, Лелея в душе единственный образ Пророка братства Жан-Жака Руссо. Туманит глаза его светлая влага, Из складок жабо проструился вздох: — Во имя святого всеобщего блага Все жертвы равняются горсточке крох. Неужели цена головы Демулена, Лавуазье, Дантона, Шенье Превышает республики нашей цену, Республики, которая вверилась мне? Шпионаж, спекуляция, гнусный подкоп Омою кровью, искореню… — И — взгляд голубой, ледяной и кроткий — Улыбнулся толпе и парижскому дню. А на площади шумной на страже стояла Неподкупная, словно он сам, вдова И ударом ножа, скрипя, подтверждала Его слова.