Избранное. Компиляция. Книги 1-14

Хемингуэй поднял бокал.

– Это не выпивка, – осипшим голосом сказал он. – Это лекарство против головной боли… – Он улыбнулся. – А здорово мы вчера потрепали Стейнхарта, а, Лукас?

– Еще бы, – ответил я.

Хемингуэй подошел к столу и взял кусок бекона с поджаренным хлебом, который я приготовил для себя. С минуту он молча жевал.

– Вы ведь считаете „Хитрое дело“ чем-то вроде игры, забавы, ведь правда, специальный советник Джозеф Лукас?

Я ничего не сказал, но вряд ли мой взгляд опроверг его утверждение.

Хемингуэй проглотил бекон и вздохнул.

– Видишь ли, я сейчас работаю не над собственной книгой. Я редактирую антологию. Сборник под общим названием „Люди на войне“. За пару последних лет я перечитал целую гору дерьма, которое этот парень Уортелс из Крауна считает Военной литературой. Они уже опубликовали массу подобного хлама. Вроде глупого, насквозь фальшивого рассказа Ральфа Бейтса о женщинах-пулеметчицах. Ничего подобного не было. Полная ерунда. И в то же время они отказались напечатать великолепный роман Фрэнка Тинкера о трагедии в Брихуэде.

Хемингуэй на секунду умолк, но я не имел ни малейшего понятия о названных им произведениях и ничего не сказал.

Он пригубил скотч с содовой и жестко посмотрел на меня.

– Что ты думаешь о войне, Лукас?

– Я никогда не носил форму, не сражался на фронте и не имею права судить об этом.

Хемингуэй кивнул, не спуская с меня глаз.

– А я носил форму, – сказал он. – В двадцатилетнем возрасте меня тяжело ранили. Пожалуй, я видел больше войн, чем ты – голых баб. И хочешь знать, что я думаю о войне?

Я молча ждал.

– Я считаю, что война – это мерзкая ловушка, в которую старики заманивают молодежь! – выпалил Хемингуэй, наконец отведя взгляд. – Это чудовищная мясорубка, через которую бессильные старые пердуны пропускают крепких молодых парней, чтобы избавиться от соперников. Война – настоящий кошмар, полный храбрости, величия и красоты. – Он допил виски. – Думаю, мой старший сын окажется достаточно взрослым, чтобы пойти на эту мерзкую, бессмысленную войну, – пробормотал Хемингуэй, словно обращаясь к самому себе. – Патрика и Джиджи постигнет та же участь, если война затянется надолго. А я полагаю, что так оно и будет. – Хемингуэй подошел к двери и вновь посмотрел на меня. – Я буду работать над введением до полудня. Потом мы вместе встретимся кое с кем из полевых агентов „Хитрого дела“.

* * *

„Полевой агентурой“ Хемингуэя оказалась разношерстная компания бродяг, собутыльников и старых приятелей, о которых Боб Джойс узнал из уст писателя, а я – из досье Гувера под грифом „О/К“, в их числе – Пэтчи Ибарлусия и его брат, которые должны были действовать в качестве разведчиков в промежутках между матчами хай-алай; младший брат доктора Герреры Сотолонго, Роберт, которого Хемингуэй называл Синдбадом-мореходом; эмигрант из Каталонии по имени Фернандо Меса, работавший официантом и время от времени помогавший Хемингуэю управляться с яхтой; католический священник Андрее Унцзайн, плевавшийся при всяком упоминании о фашистах; несколько рыбаков из гаванских доков; два богатых испанских дворянина, проживавших в больших усадьбах на холмах, расположенных ближе к городу, чем финка Хемингуэя; целый выводок шлюх не менее чем из трех гаванских борделей; несколько портовых пропойц, провонявших ромом, и слепой старик, который днями напролет просиживал на Парк-Сентрал.

Оказавшись в центре города, мы продолжали встречаться с „оперативниками“ в различных гостиницах, барах и церквах; мне представили швейцара отеля „Плаза“, что рядом с парком; Константе Рибайлагуа, бармена „Флоридиты“; официанта „Ла Зарагозаны“; привратника оперного театра „Сентро Галлего“; детектива отеля „Инглатерра“; еще одного, совсем молодого священника, обитавшего в подземельях монастыря Иглесиа дель Санто Анджел Кастодио; дряхлого официанта-китайца из ресторана „Пасифик“; девушку-кубинку, работавшую в салоне красоты „Гордость Гаваны“; старика, который полировал и обжаривал кофейные зерна в маленькой лавочке „Грейт Генерозо“ напротив бара „Канарейка“. Хемингуэй познакомил меня с Анджелом Мартинесом, хозяином „Ла Бодегита дель Медио“ – того самого заведения, где я отведал мерзкий коктейль, но это, по всей видимости, был визит вежливости, поскольку писатель не назвал Мартинеса „одним из лучших полевых агентов“, как называл всех прочих.

Время близилось к семи вечера, и мы уже выпили в полудюжине баров, когда Хемингуэй привел меня в „Кафе де ла Перла де Сан-Франциско“ – маленький ресторан у городского сквера с фонтаном, из которого тонкой струйкой сочилась вода. Бар был довольно приличный, со стенами из полированного гранита, но Хемингуэй протащил меня в обеденный зал.

– Мы здесь ужинаем? – осведомился я.

– Нет, черт побери. Самое дорогое блюдо здесь стоит двадцать пять центов. Ужинать мы отправимся в Баскский центр… сегодня вечером в финке соберутся друзья Марты, и, чем позже мы вернемся домой, тем лучше. Я привел тебя сюда, чтобы показать вот того парня. – Хемингуэй кивнул в сторону мужчины, стоявшего в дверях кухни. На вид это был кубинец или испанец, но он носил напомаженные по австрийской моде усы и коротко подстриженные волосы. Он свирепо взирал на нас, словно требуя сесть за стол и заказать что-нибудь, либо убираться ко всем чертям.

– Сеньор Антонио Родригес, – сказал Хемингуэй. – Но все зовут его Кайзером Гиллермо.

Я кивнул:

– Еще один полевой агент?

– Нет, черт побери, – ответил писатель. – Это хозяин ресторана. Нельзя сказать, что мы знакомы с незапамятных времен, хотя я довольно часто обедал здесь. Если мы не поймаем настоящих немецких шпионов, то, пожалуй, вернемся сюда и арестуем Кайзера.

Знакомство с персоналом „Хитрого дела“ было практически завершено, если не считать юного помощника официанта из Баскского клуба, которого Хемингуэй назвал „нашим лучшим… и единственным курьером“. Он вот-вот должен был появиться и навести порядок на нашем столе.

* * *

В воскресенье мы не занимались „Хитрым делом“. Во всяком случае, для меня поручений не нашлось.

Всю вторую половину дня в финке продолжалась массовая вечеринка – в бассейне и рядом с ним купались и загорали люди, из-за жалюзи доносился звон бокалов, витал запах жареной свинины, приезжали и уезжали автомобили. Среди гостей я заметил братьев Ибарлусия и еще с полдюжины игроков хай-алай, нескольких эмигрантов-басков, Уинстона Геста и других состоятельных спортсменов, в их числе Тома Шелвина, а также множество незнакомых лиц. Американское посольство представляли Эллис Бриггз с женой и двумя детьми, Боб и Джейн Джойс, посол Браден и его супруга. Я знал, что она чилийская аристократка, и ее внешность полностью соответствовала положению, которое она занимала, а красота и элегантность миссис Браден бросались в глаза даже на расстоянии пятидесяти шагов.

Утром я спросил у Хемингуэя, можно ли добраться до Гаваны каким-либо транспортом, кроме автобуса.

– Зачем? – спросил он, вероятно, имея в виду, что в воскресенье утром городские бары закрыты.

– Хочу сходить в церковь, – ответил я.

Хемингуэй фыркнул.

– Можешь брать „Линкольн“, когда он не нужен мне, Хуану и Марте. Еще есть старый „Форд-Купе“, но сейчас он в ремонте. Либо езжай на велосипеде, который мы купили для Джиджи.

– Так будет лучше всего, – сказал я.

– Не забывай, до окраин города десять миль, – предостерег меня писатель. – А до Старой Гаваны – все двадцать.

– Велосипед устроит меня как нельзя лучше, – повторил я.

Я отправился в путь ближе к вечеру, когда вечеринка была в самом разгаре, и позвонил Дельгадо из телефона-автомата на Сан-Франциско де Паула. Мы встретились в явочном доме.

– Вчера вы вдвоем совершили знатное путешествие, – сказал мне коллега по ОРС, как только мы вошли в темную жаркую комнату. На Дельгадо был белый костюм; под льняным пиджаком – только нательная майка. Из-за пояса высовывалась рукоять пистолета.