Избранное. Компиляция. Книги 1-14
Шрифт:
Одного глаза у Паха Сапы нет, или он заплыл и ничего не видит. А еще он ранен пулей в плечо.
Но это все мелочи. Нет Птехинчала Хуху Канунпы.
Паха Сапа с трудом встает на колени. Он балансирует, молотя руками в тусклом свете, разбрызгивает вокруг себя воду, потом ему удается подняться на ноги, он идет, поток сбивает его с ног, он уходит под воду, снова уходит, потом ему удается выползти из потока, он едва жив.
Ее нет. Птехинчала Хуху Канунпа, которая передавалась в его роду из рук в руки из поколения в поколение, исчезла — это самый священный предмет его племени, самая суть тайны и защита от темных сил неба и земли, трубка, доверенная ему Сильно Хромает. Она исчезла.
На Паха Сапе только набедренная повязка, даже мокасин не осталось на его ногах. Он весь в иле, лошадиной и собственной крови. Его единственный глаз плохо видит.
«Но я все еще должен сообщить
Паха Сапа, у которого болит все тело, выползает из воды и ила, он вытягивает себя наверх, цепляясь за траву, добирается до верха и с трудом поднимается на ноги.
В нескольких шагах от него стоят три кроу. Бежать Паха Сапа не может. Это другие кроу — старше, крупнее. И на них солдатские мундиры вазичу, расстегнутые на татуированных грудях.
За тремя кроу около шестидесяти всадников, черных на фоне встающего солнца, но это явно кавалеристы вазичу. Один из них кричит что-то на том же уродливом языке, который Паха Сапа слышит ночами от призрака Длинного Волоса.
Ближайший к нему кроу, старик со шрамом, который проходит со лба через нос на щеку, делает три шага вперед, поднимает магазинное ружье и обрушивает приклад из дерева и металла на лоб Паха Сапы.
15 Джордж Армстронг Кастер
Ты, моя дорогая, из всех людей на этой доброй земле лучше всех знаешь, что моя репутация «величайшего из современных борцов с индейцами» в Америке преувеличена. По моему приказу и под моим руководством были убиты многие и многие тысячи мятежников,[59] но убивать индейцев — я никогда не искал такой чести.
В отличие от мятежников, индейцы — коварные и неуловимые враги. Их воины выбирают время и место сражения по своему усмотрению и никогда не ведут боя по канонам военного искусства, а прибегают к хитростям и действуют обычно с расстояния (кроме тех случаев, когда они вылезают вперед, чтобы совершить деяние славы или снять скальп с павших бледнолицых), а потом они бросаются наутек, часто бегут, чтобы спрятаться за юбками своих женщин и погремушками своих детей в деревнях. И потому единственная возможность для кавалерии застать их врасплох и заставить воинов сражаться — это напасть на деревню, в особенности рано утром, сразу после восхода солнца. Как это случилось во время сражения на Вашита-ривер.[60]
Эти воины, главным образом шайенны, в тот кровавый 1868 год выходили с индейской территории и из Техаса на юге, совершая налеты на Канзас. В ноябре генерал Шеридан показал мне список потерь: сто десять белых убито, тринадцать женщин изнасиловано, угнано более тысячи голов скота, сожжено и ограблено бесчисленное количество жилищ поселенцев. Канзасцы воспринимали эти изнасилования, грабежи и убийства как личное оскорбление.
Насилие со стороны индейцев, как тебе, наверное, известно, проистекало непосредственно из мирных договоров, которые мы подписали с Красным Облаком и другими в тот год в Форт-Ларами,[61] — договоров, которыми Шерман[62] давал племенам все, что они требовали, и даже больше, включая согласие армии оставить все наши форты вдоль Бозманского тракта,[63] а ко всему этому признал владение сиу Черными холмами, невзирая на тот факт, что сиу сами вторглись туда лишь недавно и что белые золотоискатели уже двигались на эти холмы по охраняемому мной тракту и строили там собственные поселения. Но индейцы, как любой достойный враг, считают уступки слабостью, а потому неудивительно, что спустя несколько недель после подписания этих договоров вождями их воины начали резать поселенцев по всему Канзасу, а потом отступать в безопасные убежища вроде агентства Форт-Кобб на Вашита-ривер в северной части Техаса, где они ели нашу говядину, зимовали и только и ждали хорошей погоды, чтобы снова отправиться в поход и убивать новых поселенцев.
Ты, конечно, помнишь Фила Шеридана, моя дорогая. (А я помню, как ты танцевала с ним в Форт-Ливенуорте, когда генерал приехал принять командование у Хэнкока.[64]) Генерал Шеридан сыграл важную роль в моей карьере, а вот танцором он был никудышным. Он вытащил меня из Монро, где я умирал от скуки (кроме тех замечательных дней и ночей, когда был с тобой, любимая), и 12 ноября мы с Шериданом вели соединенные силы пехоты и кавалерии в глубь индейской территории.
У индейцев (благодаря помощи, которую мы оказывали им через выдаваемые за форты агентства, подобные Форт-Коббу) были короткие пути снабжения, а кавалерия всегда страдала от неприемлемо длинных путей снабжения, нередко тянущихся до самого Ливенуорта. Поэтому мы построили склад Кэмп-Саплай на Норт-Канадиан-ривер вблизи Оклахомского
выступа. Индейцы так привыкли к своей безнаказанности там, к югу от Арканзас-ривер, что стали самоуверенными и беспечными; но теперь, имея такую тыловую базу, как Кэмп-Саплай, мы собирались преподнести им сюрприз зимой. (Старый зверобой Джим Бриджер[65] утверждал, что зимняя кампания неосуществима, что кавалерия через день застрянет в снегу, а через три будет уничтожена, но мы с Шериданом думали иначе.)Я говорил тебе, Либби, о необычной, абсолютно несолдатской манере Шеридана выражаться неприличными словами (от которой я навсегда отрекся в тот самый день 1862 года, когда окончательно бросил пить, после того как ты видела меня пьяным в Монро, а я тогда только-только начал ухаживать за тобой)… так вот, пребывая в заблуждении, будто он первый кавалерийский командир на Западе, который будет атаковать индейцев в разгар зимы (это делали и многие до него), Фил, нещадно бранясь, провел очаровательный инструктаж перед моими офицерами и солдатами, после чего я в сильную метель под звуки «Девушки, которую я оставил, уходя в поход» тронулся в путь.
Снег помог нашим разведчикам осейджи (которые горели желанием свести старые счеты со своими врагами шайенна), и 26 ноября мы наткнулись на след, оставленный отрядом индейцев, возвращавшихся в свою деревню в Оклахоме явно после налета в Канзасе. Мы оставили обоз и поскакали по индейскому следу.
Я подгонял своих людей, — ты знаешь, как я загораюсь в предчувствии реальных боевых действий, — останавливались мы за весь короткий холодный день и долгую холодную ночь только раз, чтобы выпить кофе и поесть галет. Это была единственная остановка, которую сделали мои люди с четырех часов пополудни и до вечера следующего дня. Мои семьсот двадцать человек следовали за мной всю ночь, и единственным звуком при этом был хруст льда (который корочкой сковал снежный покров) под копытами лошадей. Наконец один из проводников осейджей вызвал меня вперед на вершину холма, и я с удивлением увидел внизу уходящую вдаль речную долину. Еще я увидел какие-то смутные очертания, двигающиеся в полумиле от нас, но я решил, что это бизоны.
— Нет, — проворчал осейдж. — Много индеец. Пони.
Шепотом я спросил у индейца, почему он считает, что это пони. В неясном свете звезд разобрать это было нелегко.
— Моя слышать собака лаять, — проворчал старый проводник.
Я напряг слух, но собачьего лая так и не услышал. На секунду мне показалось, что я слышу звук колокольчика — индейцы иногда вешают колокольчик на шею кобыле впереди табуна, — но звук был очень неотчетливый. Наконец я услышал тонкий, слабый крик ребенка над темной долиной. Теперь сомнений не осталось.
Я приказал начать атаку на рассвете.
Разделив силы, как и вчера (неужели это было вчера?) на Литл-Биг-Хорне, я разбил колонну на четыре отряда: одному приказал обойти деревню по долине с дальней стороны, двум — атаковать с флангов, а отряду, оставшемуся в моем подчинении, — атаковать с юга, с того места, где мы теперь находились.
Конечно, Либби, я понятия не имел, сколько там было индейцев; их могло быть сто, а могло — и десять тысяч. Но в моем распоряжении было семьсот кавалеристов, и никакая неорганизованная сила не могла противостоять атаке семи сотен американских кавалеристов, которые имеют еще и преимущество неожиданности.
Ребята из полкового оркестра говорили после сражения, что холод был такой, что губы прилипали к медным мундштукам труб, когда они по моему приказу в начале атаки играли любимую песню нашего полка «Гэрри Оуэн». Но они преувеличивают. На самом деле замерзала только их слюна, отчего духовые скоро стали фальшивить, а потом музыка вообще прекратилась. Но это не имело значения, поскольку я уже вел отряд вниз по склону в долину, скакал (конечно) впереди, держа саблю в вытянутой руке.
Мы застали индейцев — оказалось, что это деревня шайенна, что порадовало наших кровожадных разведчиков-осейджей, — врасплох, но воины в считаные секунды повыскакивали из своих вигвамов и типи, кидая копья, стреляя из луков и магазинных ружей. Мы рубили их на месте. Должен поделиться с тобой жестокой правдой войны, Либби: когда старик, старуха или (я видел это в начале схватки) десятилетний мальчик поднимали ружье или копье павшего воина и направляли на моих ребят, кавалеристы рубили и их. Многие из этих солдат гонялись за враждебными индейцами два года и более, но никогда не сходились с ними в честной схватке, а видели только скальпированных белых, изнасилованных женщин, сожженные поселения — все, что те оставляли после себя. Мои ребята слишком долго сдерживали копившийся гнев, и сражение (хотя и короткое, длившееся меньше часа, при этом настоящая схватка продолжалась всего полчаса) было ожесточенным.