Избранное. Компиляция. Книги 1-14

Когда раздается полуденный свисток (без более низкого и громкого предупреждающего о взрыве свистка, который нередко следует за первым, поскольку Паха Сапа и другие взрывники проводят взрывные работы во время обеденного перерыва и после четырех часов пополудни, когда рабочие уже спустились со скалы), Паха Сапа направляется к лебедочному сараю, чтобы взять свой обеденный судок, — утром он успел прихватить только немного хлеба и заветрившейся говядины, — и идет в тень главной стрелы и лебедочного сарая над головой Джефферсона.

В лебедочной жара, но там толпится группа людей с обеденными судками, включая коллег-взрывников Паха Сапы — Альфреда Берга и «Прыща» Дентона. Часть пространства внутри занята полой моделью бюста гладко выбритого Эйба Линкольна, это более ранняя задумка Борглума, он ставил ее у основания лесов перед проявляющейся головой Линкольна, чтобы рабочие могли ее потрогать и «почувствовать» президента в камне. Борглум приказал на время взрывных работ занести бюст внутрь.

«Виски» Арт Джонсон похлопывает по камню рядом с лицом Линкольна.

— Тут есть место, Билли. Иди сюда, садись, не торчи на солнце.

— Спасибо, Арт. Я вернусь.

Он берет свой судок и маленькую бутылку колы, в которой держит воду (она разогрелась — чуть не кипит), и идет назад вдоль хребта, потом наружу, на голову Джорджа Вашингтона, пока спуск не становится таким крутым, что он опасается соскользнуть по лбу Вашингтона на камни в трехстах футах внизу. Здесь удобно полулежать, к тому же во лбу президента есть небольшая ниша, высеченная, чтобы создать иллюзию парика, куда Паха Сапа может поставить свой судок и бутылку, не беспокоясь, что они упадут вниз.

Жуя хлеб и мясо, он поглядывает на юго-запад и в направлении Харни-пика.

Когда-то Доан Робинсон дал ему новую книгу, в которой говорилось, что граниту на Харни-пике 1,7 миллиарда лет. Миллиард. У вольных людей природы нет слов для обозначения миллиарда или миллиона. Самое большое число, какое попадалось Паха Сапе в те времена, когда он жил со своим народом, встретилось ему во фразе «Викахпи, опавинге виксемна кин йамни», которая говорит о трех тысячах звезд, видимых на небе в самую ясную ночь.

Это в некотором роде забавно, потому что большинство вазичу, с которыми Паха Сапа за свои семьдесят с лишним лет разговаривал о ночном небе, включая Рейн и ее отца, кажется, думают, что в ночном небе при идеальной видимости можно увидеть миллион звезд. Но икче вичаза знали, что на небе даже в самую ясную и черную ночь видны около трех тысяч звезд. А уж они-то знали, потому что подсчитали их.

Когда-то, когда Роберт был очень маленьким, возможно, во время первого похода на Медвежью горку, когда их костер догорел до углей и от него почти не осталось света, они лежали на спине и смотрели на звезды, Паха Сапа спросил сына, сколько, по его мнению, звезд прячет за собой в среднем полная луна, двигаясь по небу в ночи. Роберт предположил, что шесть. Паха Сапа сказал ему, что в среднем полная луна не загораживает звезд. И не потому, что в ее свете блекнут звезды. Он помнил, что из груди Роберта, лежавшего на своем одеяле, вырвался едва слышный вздох, а потом пятилетний мальчик сказал:

— Слушай, отец, так что, там вообще пусто?

Да, думает Паха Сапа, теперь пусто.

У него с Рейн не было настоящего медового месяца.

Они поженились в миссионерской церкви ее отца в Пайн-Риджском агентстве (которое уже называлось Пайн-Риджской резервацией), огромном пространстве засушливой земли и пыли, которую приносил ветер с востока от Черных холмов, в юго-западном углу того, что стало штатом Южная Дакота. Влажной весной 1894 года Паха Сапа и несколько его друзей сиу (но в основном Паха Сапа) построили небольшой каркасный четырехкомнатный домик, в который они с миссис Рейн де Плашетт Вялый Конь въехали сразу же после свадебной церемонии. В памяти Паха Сапы это время осталось как теплое, хотя на самом деле тот июнь был суетливым, холодным и сырым (крыша ужасно протекала), лето просто никак не хотело приходить на Равнины. Билли не работал в резервации, где в миссионерской школе преподавала Рейн, а их маленький дом стоял за возвышенностью, где на пересечении четырех фургонных колей расположились более крупный дом ее отца и церковь миссии; Билли, как и многие из вольных людей природы, которые пришли в Пайн-Ридж после смерти Сидящего Быка и бойни на Чанкпе-Опи-Вакпале, жил в резервации, но работал наемным рабочим и на принадлежащих разным вазичу ранчо (хотя ковбой из него было неважный) к северу от земель агентства, где были более сочные пастбища.

Почти каждое утро, не позднее 4.30, даже в течение их «медового месяца», Паха Сапе нужно было встать, одеться, оседлать коня и отправиться в неблизкий путь на соседнее ранчо, принадлежащее какому-нибудь белому.

Рейн никогда не жаловалась. (Вспоминая об этом позднее, он не мог вспомнить ни одного случая, когда бы Рейн жаловалась.) Она всегда вставала вместе с ним в темноте, чтобы приготовить ему кофе и хороший завтрак, потом сделать ему обед, который он брал с собой в побитом старом сером судке — он пользовался им и по сей день. Обычно она готовила ему что-нибудь получше сэндвичей, но если это были сэндвичи, она всегда откусывала кусочек с уголка. Так она в середине дня напоминала ему о своей любви. Более чем три десятилетия спустя Паха Сапа все еще проверял уголки сэндвичей, которые ел, — устоявшаяся привычка тех немногих дней, когда он был любим.

Рейн и Паха Сапа были девственниками, когда после венчания вошли в протекающий маленький дом в Пайн-Риджской резервации. Это не удивило Паха Сапу, но спустя какое-то время, когда они стыдливо затронули эту тему, Рейн призналась: она поразилась, что Паха Сапа, которому в день их венчания было двадцать девять, «не имел прежде никакого опыта».

Это не было сетованием. Любовники обучались вместе и учили друг друга.

Паха Сапа сожалел только о том, что, приведя наконец невесту к брачной постели, он носил в себе воспоминания Шального Коня и порнографические монологи Длинного Волоса. Из этих двух людей, чьи воспоминания Паха Сапа против воли хранил в себе, Шальной Конь был более ласковым любовником (когда его соития совершались не ради простого удовлетворения голода), и в незаконных отношениях теперь уже мертвого воина с племянницей Красного Облака, Женщиной Черный Бизон (которая в то время была замужем за Нет Воды, а Шальной Конь формально, договорным браком, — хотя и не по-настоящему — был связан с недужной женщиной Черная Шаль), случались мгновения истинной нежности. Тогда как откровенные воспоминания Длинного Волоса (когда Паха Сапа, к своему несчастью, достаточно освоил английский и стал понимать, что бубнит этот внедрившийся в него призрак) были просто примерами самого тайного из того, что есть в человеческой жизни, — интимных отношений. Через эти непрошеные слова и образы Паха Сапа ощутил истинную и непреходящую любовь Кастера к его молодой красавице жене и искренне удивился этой супружеской паре и той сексуальной энергии, которую Либби привнесла в их брак.

Но Паха Сапа не хотел, чтобы чьи-то сексуальные истории смешивались с его собственными мягкими реминисценциями и мыслями, и ему довольно неплохо удавалось мысленно отгородиться от воспоминаний Шального Коня и не замечать полуночный бубнеж призрака Длинного Волоса.

Их весенняя поездка 1898 года в Черные холмы была первым случаем, когда Рейн и Паха Сапа оказались вместе вне резервации, если не считать тех страшных недель предыдущей осенью, когда он возил Рейн в Чикаго на эту жуткую операцию.

На операцию в Чикаго (преподобный Генри де Плашетт поехал с ними, потому что хирург был его близким другом) они отправились вскоре после того, как Рейн обнаружила уплотнение у себя на правой груди. (Только им двоим была известна правда: обнаружил это уплотнение Паха Сапа, когда целовал свою любимую.)

Доктор Комптон настоятельно рекомендовал удалить обе груди — такова была врачебная практика в те времена, хотя на левой груди Рейн никакой опухоли не прощупывалось, но, отвергнув — впервые — советы отца и мужа, Рейн отказалась. Они к тому времени были женаты уже почти четыре года, а она так и не забеременела, но Рейн была исполнена решимости родить ребенка. «Я смогу выкормить ребенка одной грудью, — прошептала она Паха Сапе за несколько минут до того, как ее увезли, чтобы дать хлороформ. — Та, что останется, она ближе к моему сердцу».

Операция вроде бы прошла успешно, опухоль была удалена целиком, и никаких других раковых образований не обнаружилось. Но операция стала для Рейн тяжелым испытанием. Она была слишком слаба, чтобы отправиться домой. Когда стало ясно, что его дочь на пути к выздоровлению, преподобный де Плашетт вернулся в свою церковь к прихожанам в Пайн-Ридже, но Паха Сапа остался еще на четыре недели со своей любимой в маленьком пансионе около больницы.

По-лакотски Чикаго давно называлось Сотоджу Отун Ваке, что приблизительно означало «Дымный город», но Паха Сапа думал, что город никогда еще не был таким темным, дымным, покрытым сажей, черным и ветреным, как в эти бесконечные ноябрьские и декабрьские недели, что он провел там со своей любимой. Из окна рядом с кроватью в пансионе открывался вид на склады и громадное депо, где день и ночь мельтешили паровозы, издавая оглушительные свистки. Неподалеку располагался скотный двор, и вонь оттуда лишь усиливала постоянную тошноту, которую испытывала Рейн от лекарств. Паха Сапа, не приняв предложения отца Рейн заплатить за все (священник после довольно безбедной жизни переживал трудные времена), взял денег взаймы в счет будущего жалованья у белого владельца ранчо Скотта Джеймса Донована, чтобы заплатить за комнату и стол. Медицинские счета он будет оплачивать следующие двадцать три года своей жизни.