Избранное. Компиляция. Книги 1-14

Отчет о вскрытии больше похож на поэзию, чем мои жалкие потуги. Вот он, переписанный слово в слово:

Случай 4.

Возраст 39 лет.

Отравлен газом 4 июля 1916.

Доставлен в эвакуационный пункт

В тот же день.

Скончался через 10 дней.

Наблюдается коричневатая пигментация

Обширных участков

Тела. На запястье

Белая полоска от часов.

Поверхностные ожоги лица и

Мошонки.

Сильная гиперемия гортани. Вся трахея

Покрыта желтой пленкой. Бронхи

Наполнены газом. Легкие

Заметно расширены.

Основание правого легкого разрушено.

Гиперемия и ожирение

Печени.

В желудке многочисленные

Подслизистые кровоизлияния.

Мозговое вещество

Разжижено

И сильно гиперемировано.[10]

Черт! Поэзия в новом веке перестала выполнять роль поэзии. А непоэзии никак не удается прикинуться поэзией. Возможно, поэзия умерла. Возможно, она заслуживает смерти. Возможно, поэты тоже.

Колокола умолкли. Наверное, полдюжины правоверных горожан, все еще не покинувших Альбер, собрались на мессу. Орудия же не умолкают ни на секунду. Мне жаль ребят из Церковной бригады. Все мы, кто сейчас не там, должны быть глубоко благодарны им, принимающим на себя страшный удар.

Подходит время написать про Прекрасную Даму. Долго не решался, опасаясь прослыть сумасшедшим в глазах людей, которые найдут и прочитают мой дневник.

Я не сумасшедший.

А дневник этот будет уничтожен… должен быть уничтожен. Дневники предназначены для того, чтобы поэты записывали в них свои потаенные мысли, какие даже в голову не приходят простым смертным. Но поэзия умерла, я тоже скоро умру и решительно не желаю оставлять свои откровения на потребу любопытным.

Но все же я должен написать обо всем, иначе сойду с ума.

Мы пошли в наступление утром десятого, стали свидетелями уничтожения нашей стрелковой бригады около десяти вечера десятого же, и всю ночь с десятого на одиннадцатое я пролежал в воронке, в полубреду от боли в ногах, отказывающихся мне повиноваться, в полубезумии от страха и жажды. Признаюсь — пил мерзкую зеленую жижу, стоявшую на дне воронки с трупами. К вечеру второго дня был готов пить даже собственную мочу. И почти наверняка пил.

Мне никак не забыть тот звук. Он начался в первую ночь и не стихал до вечера двенадцатого числа, когда я выполз наконец из этого ада.

Звук тянулся непрерывно, но то нарастал, то спадал, почти как слаженный рокот прибойных волн или шелест миллионов листьев осенним вечером в Кенте. Только он не убаюкивал и не настраивал на созерцательный лад. Звук складывался из скрежета тысяч зубов, из царапанья обломанных ногтей, из свистящего, булькающего, хрипящего дыхания пораженных газом людей, тщетно пытавшихся набрать воздуха в забитые слизью легкие. Звук этот порождали сотни и тысячи раненых англичан на «ничейной земле».

Признаюсь, я присоединился к страшному хору. Мои стоны и нечленораздельные вопли, казалось, доносились откуда-то извне, и порой я испытывал не столько ужас, сколько недоумение, когда различал свой голос в общем крике боли.

Изредка сквозь глухой грохот взрывов, гром орудий и треск пулеметов отчетливо слышался одиночный винтовочный выстрел, и тогда один из голосов в стонуще-кричащем хоре смолкал. Но остальные продолжали петь.

Весь второй день — вторник 11 июля — я пролежал между обрывками колючей проволоки и клочьями человеческой плоти. В какой-то момент мне удалось отползти немного вверх и в сторону, чтобы вытащить из воды безжизненные ноги. Сказал себе, что опасаюсь, как бы они там не сгнили, но на самом деле боялся, что кто-нибудь схватит меня под поверхностью зеленой жижи. Мертвый солдат по-прежнему пристально смотрел на меня, лишь темные провалы глазниц и глазные белки виднелись между водой и краем каски. Со вчерашнего дня глаза заметно запали, ввалились глубоко в череп, словно не желая меня видеть. Накануне вечером даже при неверном свете ракет и вспышках взрывов я ясно различал темные радужки, но на второй день они скрылись под пузырчатой белой массой мушиных яичек.

Трупные мухи были такие жирные, что порой представлялись мне роем валькирий, спустившимся с небес.

Их жужжание напоминало жужжание пуль, а жужжание пуль наверху напоминало жужжание мух. Спустя некоторое время я перестал смахивать назойливых насекомых с лица и шевелился, только когда они заползали с губ в приоткрытый рот.

К сумеркам второго дня многоголосый стон поослаб, но с наступлением темноты опять набрал силу, словно к раненым присоединились и мертвые. Когда полностью стемнело, попробовал выползти из ямы, цепляясь пальцами за камни, зарываясь локтями в грязь, но едва лишь моя голова высунулась над краем воронки, тотчас затарахтели пулеметы. Трассирующие пули полетели не только с немецкой стороны, а и с британской тоже. Наши ребята явно боялись контрнаступления и здорово нервничали.

Одна из пуль в качестве предупреждения царапнула ухо, другая пробила ткань изорванного френча под левой мышкой. Я отказался от намерения проползти двести ярдов под пулеметным огнем и соскользнул обратно в свою отвратительную могилу. Мертвый солдат, казалось, подмигнул мне, обрадовавшись моему возвращению. Крысы в темноте рвали зубами нижнюю половину тела, лежащую напротив, и ноги подергивались, будто слегка пританцовывая.

К моим рукам уже вернулась подвижность, и я швырнул в грызунов несколько камней. Они даже ухом не повели. Я решил, что лучше уж так, чем привлечь внимание мерзких тварей к себе.

Я погрузился в тревожную дремоту, орудийные раскаты вплетались в ткань моих сновидений. Перед рассветом внезапно проснулся. Со мной находилась Прекрасная Дама.

Это звучит безумно, но я совершенно не удивился. Слышал разговоры о медсестрах, работающих на самой передовой, но то были солдатские побасенки. В любом случае сразу понял, что передо мной не медсестра. Она не спустилась ко мне по скользкому крутому откосу воронки, а просто — раз, и появилась рядом. Я очнулся от прикосновения прохладной руки к щеке.

Даже сейчас, после нескольких визитов, любая попытка описать ее внешность кажется своего рода святотатством. Но возможно, если я вложу в описание хотя бы малую долю благоговения, которое испытываю перед ней, шансы увидеть ее снова не уменьшатся.

Кожа у нее белая. И это не обычная английская бледность, вызванная недостатком солнечного света, а сияющая белизна каррарского мрамора. Черты лица — словно озаренного изнутри — классически правильные, но не настолько утонченные, как у современного идеала женской красоты. Нос прямой и длинный, подбородок волевой, глаза широко расставлены и почти черные. Волосы убраны на старомодный манер. Когда я в последний раз был в Париже и Лондоне, женщины носили волосы покороче, уложенные волной на лбу и свободно зачесанные над ушами, зачастую убранные в узел на затылке. У Прекрасной Дамы волосы подколоты по бокам гребнями, но распущены — в таком виде ходили женщины из поколения моей матери вечером перед сном.

Когда она дотронулась до моей щеки, я попытался заговорить, предупредить, что находиться здесь, на «ничейной земле», смертельно опасно, но Прекрасная Дама прикоснулась пальцем к потрескавшимся губам и покачала головой, словно призывая к молчанию.

Я смутно заметил, что на ней надето платье, неподобающее для медсестры и решительно неуместное в данной обстановке: из тонкой шелковистой ткани вроде крепдешина, покроем похожее на нижнюю сорочку или ночную рубашку, но не являвшееся ни первой, ни второй. Оно замечательно шло к волевому лицу и статной фигуре Прекрасной Дамы. Мне представилось, будто за мной явилась Пенелопа, чтобы забрать домой, положив конец моим странствиям.

Я закрыл глаза, и в моем полусне она по-прежнему оставалась со мной. Только теперь мы находились не на поле боя, а на террасе чудесного особняка, залитой лунным светом. Окрестные пейзажи и запахи летней ночи казались знакомыми, и я решил, что это Кент. Прекрасная Дама ждала меня за кованым столиком в увитой зеленью беседке. Я подошел и сел напротив. В глаза мне бросилось, что теперь на ней вполне обычный наряд: персиковый костюм, состоящий из юбки по щиколотку и сборчатой блузы с широкими рукавами и рюшами на манжетах. Золотисто-каштановые волосы — при свете луны я отчетливо разглядел цвет — уложены в узел на затылке и частично прикрыты соломенной шляпкой со слегка загнутыми полями, украшенной пушистым пером.