Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Я, может быть, действительно изгнала их из рая, и они застыдились, как Адам и Ева, — язвительно согласилась Болтянская.

— Нет, Антонида Ивановна! Так можно воспитать лишь лицемеров и ханжей. А этого добра у нас хватает. Вы с Белкиным хотите отвлечь Митю и Олю от их любви, но способны отвлечь только от чистого в любви. Вы хотите сдерживать чистые чувства, а развязываете и насаждаете цинизм.

— Чистые отношения, нечистые! — Антонида Ивановна нетерпеливо вскочила. — Бросьте! Каким инструментом изволите это мерить? Скажите так: опасные отношения. И они должны находиться под неусыпным наблюдением.

Теперь поднялась и Марья Сергеевна.

— Хорошо, — сказала она, — я остаюсь. Продам билет, верну путевку. Остаюсь. Только избавьте детей от вашего неусыпного наблюдения. Я уж сама как-нибудь…

Они пробирались среди вещей к выходу, и Антонида Ивановна, обескураженная крутым решением Марьи Сергеевны, все время говорила о том, о другом, задерживалась, с напускным интересом разглядывая какие-то вещи, а Марья Сергеевна, точно усталый и сонный Кутузов, следовала за ней по пятам. И уж если пришло это сравнение, то все это подлинно напоминало отступление Наполеона из Москвы.

— Я повторяю, Марья Сергеевна, — говорила Антонида Ивановна, — я уверена, что вся эта глупая история, раздутая досужими сплетниками, не стоит и выеденного яйца. Я доверяю вам, как самой себе. И коли вы остаетесь, это печально, но я спокойна!

И уже в открытой двери вспомнила самое приятное, что могла сказать напоследок:

— Во всей истории есть одна хорошая сторона: этот Яша больше не будет преподавать в нашей школе. Уж этого-то я добьюсь!

«МЫ СТАНОВИМСЯ ХУЖЕ»

Три дня безнадежно сеялся мелкий дождь.

С утра собирались в спортзале. Часами стояли у ворот, настежь распахнутых в сторону футбольного поля, занавешенного дождем. Ждали просвета… напрасно: весь мир — точно любительская фотография, плохо проявленная и еще хуже напечатанная на плохой бумаге.

«Пирамиду» репетировали в помещении — куда как весело! Что бы ни делал Митя, он все время мысленно видел перед собой Олю: как она безучастно стоит у распахнутых ворот и смотрит в дождливое небо.

Олю просто нельзя понять. То она помогала Марье Сергеевне разбирать уложенный для поездки в Симеиз чемодан и перевешивала в шкафу тетины летние платья, и хотя препиралась с Митей, кому идти на пристань продавать билет, но как-то скучно и сонно; то начинала капризничать, играть перед Митей, и ему становилось жалко ее, хотелось потрепать ее за волосы.

Нехотя, будто делая одолжение, готовилась Оля к спартакиаде. Как лучшую гимнастку школьного возраста, ее назначили на «высокую должность»: ее пронесут в Калуге на самой верхушке движущейся среди спортивных колонн «пирамиды», в голубом диске значка ГТО, — она будет живым изваянием этого значка. Во время репетиций Оля легко взбиралась — можно сказать, даже взбегала — по плечам товарищей на пятый этаж «пирамиды», в свою скворешню. Митя догадывался, что хоть в эти минуты, там, наверху, все позабыв, Оля такая, как прежде. Тем проницательнее замечал Митя в другие минуты, как Оля капризничает. Он подбегал к ней — не виделись полдня:

— Сколько баллов набрала?

— Девять и четыре десятых.

Исчерпывающий ответ! Даже не повернув головы, Оля деловито подвигает маты к параллельным брусьям.

— Оля, ну погляди на меня!

Подчеркнутое равнодушие, с каким она принимала знаки его внимания невольно делало ее слабенькой в Митиных глазах. Но она как будто этого и добивалась.

После занятий собрались в комнатке директора. Решили выпустить номер стенгазеты, посвященный предстоящей поездке.

Вдруг влетела Оля и остановилась как вкопанная: ей показалось, что все переглянулись. Это было совсем не так, Митя мог бы поклясться. Конечно, многие поняли, что Оля забежала за ним и не решилась окликнуть его в переполненной комнате, но никто и виду не показал. Получилось глупо: до конца работы над газетой, то есть буквально до последней буквы, Оля проскучала, разглядывая призовые вымпелы на стенах или размешивая краску кисточкой в блюдце, хотя могла бы найти себе дело.

Самое несносное было даже не в том, что Оля держалась так, как будто обидели только ее одну, а в том, что ей стало интересно набрасывать на себя этакую грустцу. Она словно догадалась, что это получается у нее изящно, как у взрослой женщины, когда та в присутствии своих поклонников кутается в шаль, — ей и не так-то уж холодно, а она зябко пожимает плечиками.

Гринька долго прицеливался, что бы такое посмешнее сморозить. Наконец надумал.

— «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — сказал он и подвинул бронзового дискобола на столе, чтобы лучше можно было всем видеть Джульетту.

Оля прищурилась, сказала певуче:

— Дурак ты…

— Каким это красивым голосом сказано! — тоже пропел Гринька.

Митя догнал выбежавшую Олю, пошел рядом с нею. Шли быстро. Была та минута, когда дождливые сумерки вдруг превращаются в дождливый вечер: это зажглись уличные фонари — и разом вспыхнули все лужицы на мостовых, все стекла в домах.

— Что ты страдаешь в самом деле? Дождь — и ты тоже! — Так он высказался в отчаянии. — Ты хочешь быть слабенькой, жертвой?

— Я сейчас вспоминаю, как она усмехнулась.

— Кто?

— Антонида Ивановна. Ехидная улыбочка! Она слушала меня, а сама разглядывала, разбирала по косточкам: брови, ногти, платье.

Он сжал ей ладонь. Когда она выламывается, хочется ее казнить. А когда вот так ослабеет на минуту, обнаружит нечаянно свою беззащитность, так хочется прижать к себе, приласкать.

А на следующий день снова поссорились. Пылкие, необдуманные упреки. «Не смей так думать!» — «Я не ожидал от тебя». — «Эх, Митя!..» И когда разбегутся — уши пылают. Ужасно пылают уши… Смешно и больно. Они то мирились, то ссорились, причем каждый раз все резче, все тревожнее. Иногда просто не из-за чего. Тогда особенно заметно было, что «качка-то при боковом ветре», как с горечью признался Митя молчаливо наблюдавшей их тете Маше.

Потом была еще одна ссора. Оля посмеялась над Виктором Самойловым. Посмеялась глупо, наверно лишь потому, что на ее взгляд он такой же чинуша, как и Белкин. После большой репетиции парада Виктор собрал спортсменов на беседу. Его любили в школе — ведь он сам неплохой гимнаст. Все обступили его. Обычная обстановка спортзала — сидели на козлах, на брусьях. У Самойлова тоже нет стула — он говорил стоя. В стороне судейский столик, на котором графин с водой, фикус в деревянной кадушке. Самойлов дельно говорил — старался предугадать разные неожиданности парада в чужом городе, говорил и о характере состязаний при плохой погоде.

— Дай-ка воды, — продолжая рассказывать, попросил Виктор.

Митя стоял рядом. Что ж удивительного, что он налил в стакан через край, от души, и, чтобы не расплескать, отлил лишнее в кадку с фикусом?

Он так увлекся советами Самойлова, что, конечно, принял от Самойлова пустой стакан и тотчас забыл об этом маленьком эпизоде, как вдруг кто-то сунул записку ему в руку. Это Олин почерк, она нацарапала.

Митя даже не сразу понял:

«То, что в кадушку, — не пропало!»