Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.

— Давно хотела спросить, Вася, — томно спрашивает Лилька, — склеп — это скульптура или помещение?

— Помещение, — отзывается Вася.

И верно что помещение: склеп, о котором спрашивает Лилька, вроде кирпичного амбара на задах бабкиного двора.

Насладившись услышанным и подсмотренным, Редька шел по дорожке дальше. На другой скамейке сидела женщина, тоже знакомая, из их дома. Перед ней коляска с младенцем. Редька прятался за кустами и подслушивал ее умильную болтовню.

— А мы теперь ротик вытрем… «А мы, скажи, не хотим…» — развлекая себя, на два голоса вела она разговор. — А теперь носик… «А мы, скажи, обратно не хотим…» А мы цыпику дадим рожочек… «А мы назло сделаем пипи…» Ай-яй-яй, какая лужица!

«Глупостями занимается», — заключал он и шел дальше.

На краю открытой ямы сидели могильщики. Отец говорил, какие раньше бывали бородатые, несытые на водку могильщики, а эти ненастоящие: студенты из местного педучилища. Они тут к стипендии подрабатывают. Один, в берете и в очках, был знаком с Редькой.

— Редька, подь к нам в компанию! — кричал очкарик.

И он присаживался на веревках, измазанных глиной и снегом. У могильщиков перекур. Они беззлобно препирались, кидались комками земли. Еще молодые.

— Что ж ты глину-то на живые цветы бросаешь! — укорял один другого.

— Тесно!

— Поживем — еще тесней будет! Через тридцать лет семь миллиардов гавриков будет на Земле. Где ж их всех разместить — живых и мертвых?

— Выходит, Мальтус даром что поп, а все предвидел.

Хороши могильщики! Что говорят, ни черта не поймешь. Они смеялись, а он хмурил брови. Не любил непонятное, не любил, когда без него смеются. Какого-то еще Мальтуса выдумали!

— В школу ходи, там тебе все объяснят, — говорил очкарик в берете. — Учиться надо, а не вожжами трясти. Утром по радио дети выступали — слышал?

— По радио? Это артисты говорили, а не дети. — Он понимал, что какое-то коленце надо выкинуть, чтобы студенты без него не смеялись. — Это все нарочно. За это им деньги платят. Нет таких граблей, чтобы от себя гребли. А учатся, потому что заставляют. А если бы не заставляли, зачем это надо? Хорошо: принять на ночь таблетку, а утром все знаешь!

Теперь студенты смеялись вместе с ним. И не над ним, а над кем-то из своих. Тому, видно, как раз впору пришлось его мечтание.

— А ну, Редька, рассказывай, как тебя на комиссию таскали!

И он с готовностью плел всякую несусветицу:

— Мать меня заперла в комнате. Сказала: «Ты у меня насидишься!» — и ушла. А эти мильтоны на трех мотоциклах приехали. Через форточку меня потащили. Потейкин на меня наручники — р-раз! И — прямо в суд! Привели, усадили на скамью подсудимых всю нашу кодлу: и Цитрона, и Соплю, и Руслана, и Сенькина. Сенькин — маленький, кудрявенький, на него кричат: «Что это за амур-переросток?» Толпа собралась — все из нашего двора. Лилька всем по телефону растрепала. Баба-яга визжит в дверях: ее с пуделем не пропускают…

Студенты слушали: ох и врать же здоров малый! Чего никогда не было, еще прибавит с три короба.

— Тут выходит Потейкин. — Редька вскочил на бугорок, простер руку с портфелем. — Стал сроки запрашивать! Цитрону — два года. Руслану — год условно. Мне тоже спецПТУ запросил… Р-раз! Суд уходит на совещание. А мильтоны стоят с шашками наголо… Р-раз! Команда: «Встать, суд идет!» В зале тихо-тихо, у меня коленки дрожат. Думаю: «Поджигал — не дрожали? А теперь испугался?» Зубы так стиснул, аж губу закусил, кровь выступила! Вот глядите!

И он показал всем свою губу. Очкарик взял его за подбородок, в глаза поглядел.

— Да ведь врешь ты все, Редька! И не поджигал ничего.

Он не старался высвободиться из перепачканных в глине ладоней очкарика. Но потом стало грустным его лицо, он спросил очкарика:

— А как ты думаешь, пошлют меня в спецПТУ?

Тот ничего не ответил. Редька высвободился, медленно отвернулся. Забросив портфель за плечо, пошел своей дорогой.

Он не знал, какое решение приняла комиссия: обещали дать срок на исправление. Мать твердо сказала: пошлют в спецшколу. Рауза, когда он ее спросил, молча покачала головой: нет. «Кодлу» он теперь избегал, боялся. «Их-то возьмут», — сказала Рауза. Потейкин навещал квартиру. Когда он в первый раз пришел, мать была на работе. Редька видел, как Потейкин обошел комнату, оглядывая и ощупывая разные вещи и вещицы — и двух песиков на этажерке, и книжку, — и даже потрогал будильник, лежавший на животе. И только отцовские призы — самое интересное, что было в комнате, обошел без внимания, а может, из деликатности к личным вещам хозяина квартиры. Зачем он повадился в их квартиру, опекун? Такими мыслями была полна голова Редьки после веселого разговора с могильщиками.

А позади уже бросали землю лопатами.

— Ты знаешь, он не глуп, — сказал один студент другому.

— Вообще дураков среди детей не больше, чем среди взрослых, — серьезно ответил другой.

В этот вечерний час вдали у ворот духовой оркестр бухал разобранную по всем трубам траурную мелодию.

Знакомая часовня, куда заглянул Редька, была погружена во мрак. Темно, а совсем не страшно. Под иконой стоял подсвечник в курчавых отеках стеарина. Редька зажмурился, потом открыл глаза, и вдруг подсвечник превратился в белого пуделя. Даже, кажется, пошевелил ушами. Сделав это открытие, он повеселел и выбежал из часовни. Вспомнил, что во дворе, в нише на стене церкви, у ног статуи, всегда лежат богомольные подношения: краюхи хлеба, яблоки, свежие цветы в баночке. За босыми пятками святого зачем-то ламповое стекло. И он побежал назад, во двор — только бы мать не увидела.

Оглядевшись, вскочил на цокольный желобок, дотянулся до яблок и стал загружать ими полы курточки. Была минута соблазна — он взял большое яблоко на зубок. Но потом и его бросил к остальным.

Совсем уже стемнело. Маркиз издали заржал — услышал шаги.

Редька поднес ему на ладони самое большое яблоко, обтерев предварительно о рукав. Маркиз взял осторожно, подняв мохнатую губу и оскалив желтые зубы.

— Улыбочки оставь!

Рукой Редька нащупал стертое в кровь место на шее мерина. Ему самому оно не давало покоя ни в школе, ни даже в постели перед сном. Маркиз тихо ржал, улыбался. Стучал передней ногой, просил еще яблок. Есть же такие заморенные, плохие лошадки. Никудышные меринки с отвисшей нижней губой, обиженной мордой, с утолщениями и буграми в коленях. По городам, даже таким небольшим, как Рожково, они почти что вывелись. А можно их увидеть при домах отдыха, в коммунхозовских оранжереях или лесных питомниках.

— Жуешь? Ну, жуй, жуй.

Он вытащил из портфеля сырую морковку. Он и сам любил в тот год сырую морковку. И Маркиз хрупал, громко хрупал.

Потом Редька принес ему ведро с водой. Потом щеткой тер лысые ляжки мерина. Потом расчесывал хвост, гриву. — А теперь — левую ногу… «А мы, скажи, не хотим…» — вполголоса повторял он игру матери с ребенком. — А теперь — правую. «А мы, скажи, станем брыкаться…» А хвост — расческой. «А тебе, скажи, от мамки попадет, если узнает…» А челку — ножницами… «А мы кусанем! А нас, скажи, конюх Костыря, твой папаша расчудесный, не поил и не кормил». А мы с тобой и сена пожуем, а не то — болтушку с отрубями и с овсом. «Нам, скажи, еще лучше — морковку да яблоки подавай…»

Старый мерин хрупал и хрупал морковкой. Удивительный уют был в этом мерном звуке.

Голодный, счастливый Редька возвращался впотьмах, посвечивая перед собой карбидным фонариком. Ему не хотелось домой. Он медлил. Безлюдна была площадка возле ворот. Не сразу различишь — там стоял под аркой Потейкин. Покуривал, дожидался кого-то. Редька тоже подождал. Бросив окурок, Потейкин направился в их подъезд. Он пошел за ним следом. Крался, таясь. Возле подъезда Редька отпустил Потейкина и долго стоял, от нечего делать заглядывая в знакомое окно дворничихи. Там на подоконнике кружилась белка в колесе. И котенок нетерпеливо глядел на белкино верчение. И он глядел, стоя под окнами.