Избранное. Том 2

— Знаешь, кого везешь? — крикнула Анна Кузьминична.— Сын Михаила Харитоновича!!!

Шофер выскочил из кабины и тоже уставился на меня. Все так на меня смотрели, что я сконфузился и повесил голову. Конечно, хорош сын, который столько лет не хотел знать отца. Они же не могли знать, как было на самом деле.

Первым опомнился Гусач. Он приказал Князю лезть в кузов, а мне пересаживаться в кабину. Я было запротестовал, но женщины стали меня уговаривать, как больного: «Иди, Мишенька, иди!» Нюрка даже по голове меня погладила. Пришлось зачем-то пересесть в кабину. Там не так трясло и подкидывало, но я разозлился и молчал. Зиновий Гусач тоже вначале будто лишился языка. Он яростно вертел баранку, искоса поглядывал на меня зеленым глазом. Лицо его посуровело, желваки даже ходили.

Солнце тем временем зашло, но почти не стемнело — здесь стояли белые ночи. Только тайга окуталась сумерками, и на дорогу повеяло сыростью и прелью, да сильнее запахло хвоей.

Дорога летела по сопкам, по горам, иногда в неярком, как бы притушенном пучке света от фар перебегали дорогу какие-то мохнатые зверьки.

— Есть не хочешь? — спросил Зиновий.

— Спасибо, не хочу.

Он засопел и первый раз прямо взглянул мне в лицо. Почувствовав в нем друга, я заговорил. Желание оправдаться заставило меня рассказать про Пелагею Спиридоновну, про то, как мне не передали письмо.

— Самое простое дело! Из заключения вот тоже ребятам не передают письма, чтоб разговоров лишних не было. А заведующая детдомом напишет матери: не надо травмировать детскую душу. А то не поймет, какая радость ребенку письмо отца. Видел я...

Мне отчаянно хотелось спросить про отца, но я почему-то не решался и успокаивал себя: через несколько часов его увижу.

— Мне Михаил Харитонович вроде как отец родной,— заговорил снова Зиновий.—Сам-то я с Рязанщины. Родина Есенина, знаешь? Так я с соседнего села. Отца не помню, он на фронте погиб, а отчим был хороший, не обижал. Я еще юнцом был, когда случилась со мной беда: попал я в плохую компанию. Ну, лестно дураку, что взрослые парни приняли меня в свое общество. Потом разобрался, что к чему, да уже поздно было. Дело обыкновенное. Я уже кое-что про них знал, отпускать меня невыгодно. Но и толку от меня им не было: на плохие дела я оказался неспособен категорически.

А тут как раз попадись они на одном деле: ограбление сельмага. Начали они меня приплетать, будто и я с ними.

Отец с матерью мне поверили, а больше никто. Соседи показали, что я из их компании. Так попал я в колонию. Вдруг этап на Север... и меня с тем этапом. Там я сразу поставил себя так, что никому и невдомек, по какой я статье попал туда. Вдруг ворье узнало, что и я по 162-й. Возмутились ужасно, будто я им оскорбление нанес. Стали меня чуть не каждый день бить. Плохо мне было. Вижу, если с ними не поладить, забьют. И вот, знаешь, напала на меня тоска. Такая, что хоть в петлю. Конец мне пришел, да и только!..

И тут вдруг помог мне добрый и сильный человек — бригадир плотничьей бригады. Да — Михаил Харитонович Нестеров! Взял он меня к себе в бригаду. Спать рядом на нарах положил. Вечерами разговаривал со мной, как с сыном. Как выразить, что значит хороший человек? Слов таких нет. Скажу одно: он спас меня от чего-то плохого, что надвигалось на меня. Он сумел показать мне, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается, и хорошего да светлого в ней больше, чем скверного и темного.

Освободились мы в одном месяце — обоим скостили. Два года не досидели. Сначала мы подались в тундру. Сезон там работали на одном строительстве. Потом прослышали про этот гидрострой и порешили сюда перебраться. Книгу приключенческую можно написать, как мы сюда добирались по Ыйдыге.

— Это ты с ним на плоту через пороги? — А как же, я самый. Он писал?

— Да.

— На гидрострое я шофером стал. Курсы вечерние окончил. Мне это больше подходит. Беспокойный я какой-то, понимаешь. А когда езжу туда-сюда, мне легче. Парень я веселый, но и теперь бывает, что нападет тоска... Страх вот меня мучает, как бы опять какой беды не случилось. Уж так осторожен. Меня ребята лихачом считают. Это неправда. Просто я все дороги хорошо знаю. Небоязно и в туман, и в гололед. Пить я не уважаю. Как тоска находит, я иду к Михаилу Харитоновичу. Поговорим с ним по душам, и легче станет.

Дивное дело!.. Другой, смотришь, порядочный человек, ни в чем плохом не замечен, биография чистая, образование большое, вон как наш инженер Глухов, шагает в жизни по солнечной стороне, а толку от него? От такой души не согреешься, холодно с ним рядом. Самого себя только и уважает. А Михаил Харитонович словно родия каждому. У нас на гидрострое просто не верят люди, что он сидел за такое дело — убийство жены...

............................................................................................................

............................................................................................................

Когда я опомнился, то нашел в себе еще храбрость уточнить:

— Значит, он убил мою мать? Зиновий остановил машину.

— Разве ты не знал?

— Что мать... не знал!

Он перевел дух, открыл дверцу машины и неловко, боком вышел.

— Давай проветримся,— предложил он.— Душно как!

Я тоже вышел из машины. Мне не хотелось смотреть на Зиновия, но я все же взглянул. Он вроде как постарел сразу.

— От меня узнал... может, он сам хотел сказать... подготовить как... А я сразу ляпнул.

— Чего остановились? — полюбопытствовала Нюрка, перегибаясь через борт. Ее попутчики дремали.

— Остановка десять минут! — объявил Зиновий и, тронув меня за рукав, шепнул: — Пройдем вперед немножко... поговорить с тобой надо.

Мы прошли немного по дороге и остановились. То ли я замерз или от волнения — коленки просто прыгали, аж неловко. Зиновий что-то бормотал. Лица на нем, что называется, не было. Я понял состояние парня.

— Ни при чем тут ты,— проговорил я невнятно, потому что лязгали зубы.— Я ему не скажу. А за что он ее...

Зиновий неуверенно переминался посреди дороги...

— Говори все, что знаешь! — взмолился я и снял зачем-то кепку. Подкладка вся взмокла от пота, а меня трясло.— Да говори, что ль! Кончай, ради бога!

— Пожалуй, и лучше покончить с этим,— согласился Зиновий.— Хотел бы я, чтоб ты понял его, как я понимаю. Был Михаил Харитонович на фронте четыре года. Дошел до самого Берлина. Видел Освенцим... Понимаешь? Рассказывал Михаил Харитонович, что у него душа зашлась от того, что он там увидел. Да и сам он немножко плена хватил. Ну вот, а когда вернулся домой на Смоленщину... Не трясись так...

— Ну?

— Оказалось, что жена его... с этими... с гитлеровскими гадами путалась. По доброй воле, понимаешь? Все, как есть, это знали. Если бы просто изменила, с русским человеком... ну, ушел бы от нее, и все тут... Не было бы такой злобы. А как узнал, что с гитлеровским офицером жила... Только и успела она крикнуть: «Подожди, объясню все!» А он ее в сердцах-то, кулаком... попал в висок, и — кончено. С одного маху она и упала. Была она до войны преподавательницей немецкого языка. Тебя там не было при этом... у соседей спал. Она часто тебя туда относила, чтоб не мешал дома... Не она первая. Мне рассказывали, некоторые бабы с ними путались. Одни женщины в партизанские отряды шли, а другие...