Избранное

рошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно."

Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.

– Хо-хо, - сказал он, лежа на полу, - че-че.

Фаол продолжал: "Возьмем любовь. Будто хорошо, а будто и пло

хо. С одной стороны сказано: Возлюби, а с другой стороны, сказа

но: не балуй. Может, лучше вовсе не возлюбить? А сказано: возлю

би. А возлюбишь - набалуешься. Что делать? Может, возлюбить, да

не так? Тогда зачем же у всех народов одним и тем же словом

изображается возлюбить - и так, и не так? Вот один артист любил

свою мать и одну молоденькую, полненькую девицу. И любил он их

разными способами. Он отдавал девице большую часть своего зара

ботка. Мать частенько голодала, а девица пила и ела за троих.

Мать артиста жила в прихожей на полу, а девица имела в своем

распоряжении две хорошие комнаты. У девицы было четыре пальто, а

у матери одно. И вот артист взял у матери это одно пальто и пе

решил из него девице юбку. Наконец, с девицей артист баловался,

а со своей матерью не баловался и любил ее чистой любовью. Но

смерти матери артист побаивался, а смерти девицы артист не поба

ивался. И когда умерла мать, артист плакал, а когда девица выва

лилась из окна и тоже умерла, артист не плакал и звал к себе

другую девицу. Выходит, мать ценится, как уника, вроде редкой

марки, которую нельзя заменить другой."

– Шо-шо, - сказал Мышин, лежа на полу, - хо-хо.

Фаол продолжал: "Это называется чистая любовь! Добро ли такая

любовь? А если нет, то как же возлюбить? Одна мать любила своего

ребенка. Этому ребенку было два с половиной года. Мать носила

его в сад и сажала на песочек. Туда же приносили своих детей и

другие матери. Иногда на песочке накапливалось до сорока малень

ких детей. И вот однажды в этот сад ворвалась бешенная собака,

кинулась прямо к детям и начала их кусать. Матери с воплями ки

нулись к своим детям, в том числе и наша мать. Она, жертвуя со

бой, подскочила к собаке и вырвала у нее из пасти, как ей каза

лось,своего ребенка. Но, вырвав ребенка, она увидела, что это не

ее ребенок, и мать кинула его обратно собаке, чтобы схватить и

спасти от смерти лежащего тут же рядом своего ребенка. Кто отве

тит мне: согрешила ли она, или сотворила добро?"

– Сю-сю, - сказал Мышин, ворочаясь на полу.

Фаол продолжал: "Грешит ли камень? Грешит ли дерево? Грешит

ли зверь? Или грешит только один человек?"

– Млям-млям, - сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола,

шуп, шуп.

Фаол продолжал: "Если грешит только один человек, то значит

все грехи мира находятся в самом человеке. Грех не входит в че

ловека, а только выходит из него. Подобно пище: человек съедает

хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего не

хорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать не

хорошим."

– Умняф, - сказал Мышин, стараясь приподняться с пола.

Фаол продолжал: "Вот я говорил о любви, я говорил о тех сос

тояниях наших, которые называются одним словом "любовь". Ошибка

ли это языка, или все эти состояния едины? Любовь матери к ре

бенку, любовь сына к матери и любовь мужчины к женщине - быть

может, все это одна любовь?"

– Определенно, - сказал Мышин, кивая головой.

Фаол сказал: "Да, я думаю, что сущность любви не меняется от

того, кто кого любит. Каждому человеку отпущена известная вели

чина любви. И каждый человек ищет, куда бы ее приложить, не ски

дывая своих фузеляжек. Раскрытие тайн перестановок и мелких

свойств нашей души, подобно месиву опилок..."

– Хветь!
– крикнул Мышин, вскакивая с пола.
– Сгинь!

И Фаол рассыпался, как плохой сахар.

1940 год.

– 101

* * *

Я долго смотрел на зеленые деревья.

Покой наполнял мою душу.

Еще по-прежнему нет больших и единых мыслей.

Такие же клочья, обрывки и хвостики.

То вспыхнет земное желание.

То протянется рука к занимательной книге,

То вдруг хватаю листок бумаги,

Но тут же в голову сладкий сон стучится.

Сажусь к окну в глубокое кресло.

Смотрю на часы, закуриваю трубку,

Но тут же вскакиваю и перехожу к столу,

Сажусь на твердый стул и скручиваю себе папироску.

Я вижу - бежит по стене паучок,

Я слежу за ним, не могу оторваться.

Он мешает взять в руку перо.

Убить паука!

Лень подняться.

Теперь я гляжу внутрь себя,

Но пусть во мне, однообразно и скучно,

Нигде не бьется интенсивная жизнь,

Все вяло и сонно, как сырая солома.

Вот я побывал в самом себе

и теперь стою перед вами.

Вы ждете, что я расскажу о своем путешествии.

Но я молчу, потому что я ничего не видел.

Оставьте меня и дайте спокойно смотреть

на зеленые деревья.

Тогда, быть может, покой наполнит мою душу.

Тогда, быть может, проснется моя душа,

И я проснусь, и во мне забьется интенсивная жизнь.

2 августа 1937 года.

* * *

Господин невысокого роста с камушком в глазу подошел к двери

табачной лавки и остановился. Его черные, лакированные туфли си

яли у каменной ступенечки, ведущей в табачную лавку. Носки ту

фель были направлены вовнутрь магазина. Еще два шага, и господин

скрылся бы за дверью. Но он почему-то задержался, будто нарочно

для того, чтобы подставить голову под кирпич, упавший с крыши.

Господин даже снял шляпу, обнаружив свой лысый череп, и, таким