Избранное

Мог я попасть на службу в Освенцим? Разумеется: мне достаточно было в сентябре 1938 г. вместо того, чтобы записываться вместе с К. в отряд штурмовиков, записаться вместе с В. в отряд эсэсовцев, эсэсовцев в черных мундирах; вопрос о том, вступать ли в гитлерюгенд, в штурмовой отряд или эсэсовский, был для меня связан с тем, как поступят мои друзья, и только. К. пошел в штурмовики, и я туда же, хотя точно так же мог последовать за В. Быть может, меня напугал слух, что у эсэсовцев больше муштры и меньше свободного времени. Но если бы В. поддержал меня в одном начинании, я бы в благодарность пошел вместе с ним в эсэсовцы. А ведь В. был послан в Освенцим.

И не обязательно Освенцим, достаточно нескольких убийств, даже не во время войны, а в «Хрустальную ночь», и даже не нескольких — одного.

И разве я не был разочарован, что, будучи в штурмовом отряде, я так и не принял участия в «боевых действиях», о каких мы мечтали; не было ни боев, ни побоищ в залах для собраний, ни провокаций на границах, ни одного столкновения с таинственным подпольем, где неприятель подстерегал бы нас с пистолетами и кастетами; мы только слонялись по улицам, орали песни, трясли копилками, собирая деньги на «Зимнюю помощь», без конца занимались строевой подготовкой да во время военных игр швыряли друг в друга комьями земли.

Я был, подобно В., подобно сотням тысяч таких, как я, — молодым фашистом, думал, как они, чувствовал, как они, мечтал о том же, о чем мечтали они, действовал, как они; и в Освенциме я поступал бы так же, как они, и считал бы это «своим долгом».

Нет, не убеждай себя, что нельзя делать выводов на основании того, чего не было, что не имело места.

В Освенциме перед газовой камерой ты бы действовал точно так же, как в Харькове или Афинах за своим телеграфным аппаратом: для того ты и был предназначен, дружок.

«Но ребенка я бы не убил ни за что…» Ты себе представляешь самого себя перед печью, величественным жестом ты отказываешься выполнить приказ, чтобы вслед за этим броситься в огонь… Так мечтают двенадцатилетние о героических подвигах. Разумеется, если бы твой начальник, майор, отозвал бы тебя от телеграфного аппарата, вывел бы на улицу и приказал убить играющего ребенка саперной лопаткой, этого ты не сделал бы, но этого не сделали бы и другие, этого бы совершенно определенно не сделал бы и В., но ведь в Освенциме все происходило не так, не так это начиналось в Освенциме, это и для В. начиналось иначе.

Ну ладно, ты не был там, у тебя, значит, не было возможности героически броситься в огонь. Но ты делал нечто другое: ты поддерживал существование Освенцима. В то самое время, когда я так добропорядочно, усердно и благородно работал за своим телеграфным аппаратом, я делал именно то, чего требовали от меня и мне подобных, чтобы мог функционировать Освенцим, и мы делали это именно так, как этого от нас хотели. Не каждый должен был отправлять детей в газовые камеры.

Не всякий резерв принимает участие в битве, но он потому и есть резерв, что в любой момент может быть применен для убийства.

Разве ты был сделан из другого теста? Ничто, совершенно ничто не свидетельствует, что было в тебе отличие от окружающих, которое заставило бы тебя поступать в Освенциме иначе, чем остальные. А если ты и на самом деле отличался так называемой мягкостью, ты бы проклял свою мягкость и стал бы воспитывать в себе твердость.

Некто провозглашает: «Я был молодым фашистом», при этом он думает и излагает свои мысли так: «Я был молодым, я был пламенным и воодушевленным, готовым к самопожертвованию, я радовался предстоящим боям, я был предан фатерланду, нации и чести, я верил, я был смел и послушен, короче говоря, я был всем, но я не был никогда тем, что делает фашиста фашистом, когда я был фашистом».

Одно из двух: либо ты был фашистом, тогда ты остался бы фашистом и в Освенциме. Либо ты не был фашистом, тогда неси ответственность за то, что поддерживал фашизм в целом. Или ты был третьим, одним из тех, кто не холоден, не горяч, но тепл, кого господь выплюнул из уст своих [89] .

И эти теплые тоже убили бы ребенка на улице.

В этом «Не я! Я — никогда!» в тебе содрогается человечность, и это содрогание и есть лучшая часть твоего Я. Но только его недостаточно, чтобы сделать еще один шаг вперед, ибо это содрогание не включает тебя самого.

89

«…одним из тех, кто не холоден, не горяч, но тепл, кого господь выплюнул из уст своих» — пересказ евангельских строк («Откровение Иоанна»).

В этом возгласе «Не я! Я — никогда!» в тебе вопит Другой, он вопит, что он никогда не был Тем, и в такой форме он действительно не был Тем. Без этого «Не я!» этот Другой не мог бы существовать; но, утверждая: «Не я!» — он не может постичь, а следовательно, и преодолеть Того.

Это «Не я! Я — никогда!» — основное право человечности, и тот, кто никогда не шептал этих слов, — камень. Но в этом «Не я! Я — никогда!» вместе с тем живет и романтическое представление о духовной и моральной суверенности личности, а оно не позволяет объяснить события нашего века… Фашизм — это не только то, что где-то дым пахнет человеческим мясом, но и то, что стоящие у газовых печей заменяемы.

«Я — никогда!» — в этом позиция и летописца, повествовавшего о великом Бела, и всех тех, кто с ужасом и презрением читал о колдунье, пожиравшей собственное тело.

Разве я могу утверждать, что преодолел свое прошлое, если превращаю случайность, милостивую ко мне, в верховного судью моих поступков. Преодолеть свое прошлое — значит задать себе вопрос обо всех возможностях, в том числе и о самых крайних.

«Все понять — значит все простить» — изречение тех, кто не различает слов «понять» и «простить» и кто не был бы ни Той, ни Другой стороной в этой ситуации. Подобные люди одинаково не годятся ни в историки, ни в судьи.

Значит, можно поставить знак равенства между тобой и Кадуком [90] ? Определение степени вины — вопрос юридический, но твое собственное понимание должно привести тебя к выводу: «И ты тоже мог стать Кадуком…» Во времена фашизма ты не убивал, и потом тебя не приговорили к смерти (что было тоже возможным и тоже справедливым, и ты ждал этого), ты сам должен был приговорить себя к смерти — такого, каким ты был, — иначе ты не смог бы жить дальше. Твое внутреннее изменение началось, когда ты понял: Нюрнбергский процесс непосредственно касается тебя, а не только этого — как бишь его звали — Геринга или Гитлера.

90

Кадук — ставшая нарицательной фамилия эсэсовца, который был надзирателем в одном из фашистских концлагерей.

Но как привести в исполнение казнь самого себя? Спрыгнуть с табуретки около окна и повиснуть, чуть-чуть не доставая пола (некоторые казнили себя так в уборной антифашистской школы прыжком над выгребной ямой, повесив себе на грудь дощечку с надписью), но это уничтожило бы сразу обоих — и Того и Другого… Прыжок с колокольни — плохой способ внутреннего изменения. Лишь Другой может победить Того, и это не просто акт осознания, это не происходит в определенный день и определенный час, как это произошло с Савлом на пути в Дамаск, да ведь и он три дня сидел, ослепленный видением, и ничего не ел и не пил. Лишь Другой может победить Того, Другой, который вырос из Того, и он побеждает на трудном пути превращения из Одного в Другого… Это единство противоположностей и внутреннее изменение и есть тот процесс, который снимает его, превращая — во что? В новое противоречие.