Избранное

Я вышел из ворот вместе с одним из собратьев по «коровнику». «Тебе надо поберечь себя», — сказал я ему. «Скажешь тоже, — невесело откликнулся он. — Как тут убережешься?» Он был болен, но его все же заставили прийти на собрание, он даже не понял толком, по поводу чего собрание. Я тогда уже не был похож на дровосека У Цзи [55] времен чжоуского Вэнь-вана; не трепетал перед «кругом позора» и «строжайшими приказами», но все же по-прежнему страшился их и вынужден был повиноваться. При этом я понимал, что оказался полностью безоружен и должен был подчиняться чужой воле. Уму непостижимо! Я только повторял как заклинание: через страдания очистить душу; но только ли очистить душу бесконечным терпением? Как бы то ни было, я хотел выжить…

55

Персонаж романа неизвестного автора XVI–XVII вв. «Обожествление».

«Ты хотел сказать „выдержать — значит, победить“? — прервал меня приятель. — Мы все так тогда говорили, и только те, кто выдержал, дожили до сегодняшних дней. Но дети, молодежь! Ведь они прошли сквозь бурю, навидались всякого; их высоко вознесли, а потом швырнули вниз. Я помню, в шестьдесят восьмом мой сын отправлялся в провинцию Аньхой в деревню на поселение. На вокзале было полно молодежи, когда поезд тронулся, многие из этих детей плакали. Почему бы не дать им возможность нормально учиться? Но я боялся даже думать об этом. К вечеру пошел сильный снег, автобусы были переполнены, пришлось идти от вокзала пешком, домой я вернулся совсем поздно. Жена волновалась за меня, за сына, сквозь слезы вопросительно, с тревогой смотрела на меня. Я сказал, что мальчик был весел, что, покидая Шанхай, громко пел вместе со всеми революционные песни. Она не поверила и в беспокойстве о сыне не спала всю ночь. Сколько семей тогда пережили такое! О себе я не говорю, но как подумаю о детях, душа болит!»

«Мы с тобой можем радоваться, — сказал я. — Наши дети, к счастью, не попали в лапы хулиганов. Представь себе, каково бы нам было? Я прихожу в ужас от одной мысли об этом».

«Успокойся, — сказал он. — Наши с тобой дети не из чиновной элиты. Вот от этих-то жертв „культурной революции“ опять кто-то страдает. Конечно, они должны отвечать за то, что творили, но и другие ответственны за то, что допустили все это.

Меня другое волнует. В то время мы молча или даже на словах „неуклонно следовали генеральной линии“, к счастью, только на словах, а не на деле, а иначе оказались бы пособниками „четверки“ и нам вовек не смыть бы этого позора. Меня прошибает холодный пот, как подумаю об этом. Двадцать лет прошло. Сейчас, что ни день, отмечают всякие юбилеи, устраивают торжественные собрания. Что, если устроить собрание, посвященное двадцатой годовщине „культрева“, или отпраздновать десятилетие падения „четверки“? Чтобы не превращаться больше в скотину, стать человеком, думать своим умом, выпрямиться во весь рост, выпятить грудь!»

Не так-то просто, — покачал я головой. — Одни говорят: надо забыть прошлое, другие готовы все списать на «культурную революцию», третьи — вычеркнуть ее одним взмахом пера, а кто-то мечтает устроить еще одну такую «революцию»; одни потеряли из-за нее семью, дом и сами остались калеками, другие сумели извлечь из нее выгоду и по сей день вздыхают о минувшей удаче, надеются, что, может статься, они вновь обретут колдовскую силу превращать людей в скотов. Вот поэтому при звуках арий из «образцовых опер» одни радостно хлопают в ладоши, а других бросает в дрожь. Мы и двадцать лет спустя все терзаемся страшными воспоминаниями, а надо посмотреть глубже, серьезнее отнестись к самим себе, подумать, нет ли тут и нашей вины. Люди должны сделать окончательный вывод. Лучше всего создать музей, «музей культурной революции», — высказал я наконец мысль, которую лелеял в душе десять лет.

«Я прочел твои „Рассказы об Освенциме“, они потрясли меня, словно я сам побывал в этой нацистской фабрике смерти. По-моему, надо все мерзкое, темное, жестокое, страшное, кровавое собрать вместе и выставить на обозрение, ничего не утаивая. Пусть люди увидят все это воочию и крепко-накрепко запомнят. Повторение подобного недопустимо. Нельзя, чтобы нас снова превращали в „коров“, но прежде всего мы сами должны уверовать, что мы не „коровы“, а люди, люди, которые думают своей головой!»

«Верно, верно, — соглашался я. — И все это дьявольское колдовство началось с жонглирования словами. Вдумаемся хорошенько: неожиданные перемены и нелепая суета, ложь и обман, кровавые драмы и калечившие души традиции, фарс взаимных постижений и жестокая беспощадная борьба — и все это ради словесной игры!.. В память того страшного десятилетия мы должны все разъяснить нашим потомкам».

«Вот этому и послужит мемориальный музей, я полностью с тобой согласен. Надо, чтобы люди помнили слова и поступки, свои и чужие, и не забывали любви и ненависти прошедших лет. Музей напомнит нам о нашем собственном долге, об ответственности за „культурную революцию“, принесшую бедствие целым поколениям людей. Кто бы ни были они — жертвы или палачи, лидеры или рядовые, поддерживавшие „культрев“ или нет, цзаофани, „каппутисты“ или оставшиеся в стороне, высокопоставленные или лакеи, — все пусть смотрят в это зеркало и видят, как они сами способствовали „культурной революции“ или боролись против нее. Без этого мы останемся в неоплатном долгу перед потомками. Его надо возместить во что бы то ни стало!» — Его голос пресекся.

Я крепко пожал ему руку.

1 апреля

Перевод Т. Сорокиной

148 ТРЕТИЙ РАЗ О ЖУЙЖУЙ

В январе 1982 года я написал в «Думах» небольшую заметку о своей внучке Жуйжуй. В мае 1985 года мною была написана следующая заметка — «Еще раз о Жуйжуй». И в той, и в другой я написал не только о Жуйжуй, но и о своих взглядах на обучение детей.

Первая заметка после опубликования была перепечатана двумя, если не ошибаюсь, вечерними газетами. Я тогда не придал этому никакого значения, но наши знакомые, прочитав в газете, что Жуйжуй в самокритичном отчете написала: «Я глубоко осознала, что лгать нехорошо», полюбопытствовали при встрече с ней, читала ли она мою заметку. Жуйжуй не любит читать, да у нее и времени нет для чтения, так что в мои «Думы» она и не заглядывала. Однако она поняла, что в сочинении самокритичных отчетов есть что-то недостойное, и, когда упомянули о моей заметке, покраснела, а потом неожиданно заявила мне: «В следующий раз напиши обо мне что-нибудь получше». Она не знала, что я уже написал вторую заметку. После ее публикации в «Дагунбао» мой приятель, работавший тогда в редакции одной из вечерних газет, сообщил мне в письме, что они собираются перепечатать этот материал, и просил дать согласие. Мне, конечно, хотелось, чтобы моя заметка появилась в вечерней газете, но после длительных раздумий я решил так: если заметка будет помещена в вечерней газете, многие прочтут ее, что вызовет неблагоприятный для Жуйжуй резонанс, ей не хочется, чтобы я писал о ее недостатках, так что я просил газету не перепечатывать на своих страницах этот материал.

Заметка не появилась в вечерней газете, так что широкого резонанса она не получила, но это не решило, да и не могло решить проблемы. Прошел еще год с лишним, Жуйжуй окончила начальную школу. За начальной, естественно, должна последовать средняя школа. В нынешнем году детям повезло, одни экзамены отменили, так что окончившие начальную школу экзаменовались по районам, и на основании полученных оценок их переводили в классы начальной ступени средней школы. Родители девочки надеялись, что она продолжит обучение в базовой школе [56] , самой же Жуйжуй было безразлично, где учиться дальше, хотя, конечно, она была бы рада хорошо сдать экзамены. И нельзя сказать, что Жуйжуй не готовилась к экзаменам. Частенько она поднималась в половине шестого утра, чтобы повторить уроки, да и по вечерам засиживалась до восьми-девяти часов. Дома у нас считают, что она медлительна и нерасторопна, но мне, как стороннему наблюдателю, кажется, что так проводить время очень скучно. В таком возрасте, как у Жуйжуй, не иметь и нескольких часов в неделю, чтобы пошалить, поболтать с двумя-тремя сверстниками, значит не видеть детства. И вот теперь, придавленная тяжким грузом отметок, она сидит на табуретке. Несчастный ребенок, отказавшись от отдыха, от развлечений, больше года усердно трудился над уроками и все равно не получил высокого балла, и ей, вероятно, нечего рассчитывать на зачисление в ключевую школу. После того как объявили результаты экзаменов, ребенок в слезах вернулся домой, мама ее выбранила, как раз было время обеда, у всех испортилось настроение, мать девочки разрядила положенную обойму снарядов, отчитывая ее за то, что она не хочет шевелить мозгами, не любит читать, медленно делает уроки. Судя по всему, все в семье разделяют точку зрения невестки, только один я придерживаюсь другого мнения. Я считаю, что не попасть в базовую школу и стать обыкновенным человеком тоже имеет свои плюсы, ведь и в Китае, и в любой другой большой или малой стране большинство населения составляют обыкновенные люди, и именно благодаря тому, что обыкновенных людей много, «базовые» люди могут сидеть наверху и отдавать приказы. Чтобы работа выполнялась хорошо, нужно прежде всего дать хорошее образование большинству обыкновенных людей, ибо именно они действительно работают.

56

Сеть базовых школ была создана в Китае после 1978 г. в связи с проведением политики модернизации. К учащимся базовых школ предъявляются повышенные требования, выпускники этих школ составляют основной контингент поступающих в вузы.

Что плохого в том, что, не попав в базовую школу, ребенок станет обыкновенным человеком?! Однако и родителей, и всех остальных старших в семье это не устраивает, во-первых, потому что, по рассказам, во многих базовых школах плохие нравы, и есть опасения, что ребенок заразится дурными привычками. (Во время «культурной революции» с этим действительно приходилось часто сталкиваться, и я тоже не могу закрывать на это глаза. Если никто не возьмется решительно за эту проблему, трудно будет исправить дурные школьные нравы. Правда, в условиях, сложившихся в настоящее время, вряд ли возможно что-либо сделать. Ведь всем понятно, что для того, чтобы школа была хорошей, нужны хорошие учителя. Но хороших учителей не готовили, так где же теперь, когда они понадобились, найти их?) Во-вторых, то, что ребенок пойдет учиться не в базовую школу, родители воспринимают как личный позор, и, хотя никто не заставляет их выступать с самокритикой и признаваться в «бессилии воспитать ребенка», им совестно сознавать, что они не уделяли занятиям с ним достаточно времени. В-третьих, создание базовых школ отвечает вкусам общества, любящего подразделять людей на ранги: при наличии рангов все внимание можно сконцентрировать на людях высшего ранга, наладить учебу в базовых школах, которых немного, а о тех, кто учится в небазовых школах, можно не заботиться. Возможно, домашние ошибочно толкуют цели и задачи тех, кто отвечает за образование, и поэтому, узнав, что ребенок получил низкий балл на экзамене и не прошел в базовую школу, видят перспективу в мрачных тонах, а на самом деле все вполне благополучно.

Только один я не разделяю их пессимизма. И хотя в семье я в полной изоляции, я верю, что задачи социалистической системы образования заключаются не в создании базовых школ, равно как методы обучения не сводятся к вдалбливанию и зубрежке. Ведь если меня пичкают, мне остается только глотать, независимо от того, смогу ли я все это переварить; если мне все растолковывают, мне остается только старательно запоминать, меня не учат думать самостоятельно, а за то, что у меня «неповоротливые мозги», меня наказывают тем, что нагружают множеством предметов и уроков, не дают мне времени и возможности пошевелить собственными мозгами и подумать, так что мне остается лишь горько вздохнуть, оставить всякие надежды и жить, черпая пищу из общего котла. Это я так думаю, не будучи на месте Жуйжуй, она-то сама, возможно, думает по-другому. Я переживаю за нее так глубоко потому, что, насколько я могу вспомнить, в детстве я тоже был «несообразительным», «нерасторопным» ребенком. Доведись мне родиться на семьдесят лет позднее, глядишь, и меня обучали бы сегодня в небазовой средней школе тем же способом, каким откармливают гусей. Мне повезло, что, когда я был ребенком, не было так много дисциплин и уроков и у меня оставалось время на то, чтобы самому поразмышлять о том, о сем. Нельзя недооценивать важности размышлений, каждая мысль имеет свою нить и по этой нити плавно движется вперед, и только человек, думающий собственной головой, действительно способен отличить истину от лжи, только такой человек наделен пытливостью и целеустремленностью. Поэтому и надо, используя методы «просвещения» и «наставления», учить детей все время шевелить мозгами, думать самостоятельно, самим находить ответы на вопросы, следуя ходу собственных мыслей, постепенно переходя от познания частного к познанию целого. Разве самоучки, выбившиеся в люди, достигли этого не потому, что сами шевелили мозгами?

Все понимают важность обучения (в первую очередь — обучения детей). Однако не нашлось ни одного человека, кто вышел бы вперед и сказал: «Обучение, даже если речь идет о детях, ни в коем случае не должно строиться по принципу: я за тебя думаю, а твое дело — впитывать и запоминать!» А ведь людей, которые убеждены, что именно так и должно быть, очень много. В молодости я тоже так считал: если все будут слушать одного, думал я, и поступать по его разумению, то все будет гораздо проще; если народ всей страны возьмется за дело, руководствуясь единой идеей, единым убеждением, разве это не благо? На самом деле в таком подходе нет ничего умного, и, если в стране только один человек будет шевелить мозгами, народ этой страны ничего хорошего не придумает.