Избранное

Говорил он все это, держа перед лицом руки с составленными вместе кончиками пальцев; потом снова положил руки на стол и снова осклабил зубы.

— Как вы изволили сказать, я дам вам ответ, — спокойно произнес Ларсен, — когда изучу картину. Это не такое дело, чтобы действовать наобум.

Он промолчал о том, что уже несколько дней назад наметил кругленькую сумму, когда Анхелика Инес, жеманно гримасничая, выказывая зачатки не только любви, но и уважения, сообщила Ларсену, что старик Петрус собирается предложить ему должность на верфи, заманчивое и надежное место, такое, что могло бы удержать сеньора Ларсена, такой пост и такие перспективы, которые могли бы перевесить изучаемые сеньором Ларсеном предложения в Буэнос-Айресе.

Херемиас Петрус поднялся и взял свою шляпу. Погруженный в раздумье, с неохотой встречая возвращение веры в будущее, вяло сопротивляясь ощущению надежности, которое исходило от сутулой спины старика, Ларсен прошел с ним через две пустые комнаты, и они оказались в светлом и холодном главном зале.

— Мальчики пошли обедать, — снисходительно сказал Петрус, с полуулыбкой. — Но мы не будем терять время. Приходите вечером и займитесь делом. Вы — главный управляющий. В полдень мне надо ехать в Буэнос-Айрес. Детали уладим потом.

Ларсен остался один. Заложив руки за спину, ступая по тщательно выполненным чертежам и документам, по полосам пыли, по скрипучим половицам, он несколько раз обошел огромный пустой зал. В окнах когда-то были стекла, каждая пара оборванных проводов соединялась с телефонным аппаратом, двадцать-тридцать человек сидели, склоняясь над столами, девушка безошибочно выдергивала и вставляла штепсели коммутатора («Акционерное общество „Петрус“ — добрый день»), другие девушки сновали по залу между металлическими ящиками картотек. И старик заставлял этих женщин носить серые халаты, и, наверно, они думали, что это из-за него они остаются незамужними и ведут себя скромно. Три сотни писем в день, самое малое, отправляли парни из Отдела экспедиции. А там, в глубине, невидимый, почти нереальный, такой же старый, как теперь, самоуверенный, невысокий — он, старик. Тридцать миллионов.

Мальчики, Кунц и Гальвес, обедали в «Бельграно». Если бы Ларсен прислушался к голосу своего аппетита в тот полдень, если бы он не предпочел поститься среди призраков, в атмосфере конца, в которую он, сам того не зная, вносил свой вклад, к которой его влекло — и уже со всею силой любви, с желанием возвращения и покоя, с каким вдыхаешь воздух родной земли, — ему, возможно, удалось бы спастись или по меньшей мере продолжать губить себя, не прилагая к тому усилий, не делая свою гибель явной, публичной, смехотворной.

Несколько раз с того вечера, когда он неожиданно сошел с катера на «Верфи» вслед за толстой женщиной, несшей на спине корзину со спящей девочкой, его посещало предчувствие зияющей бездны, какой-то западни. Теперь он очутился в западне, но был неспособен ее увидеть, неспособен понять, что он разъезжал, строил планы, хитрил или терпеливо ждал лишь для того, чтобы в нее угодить, чтобы найти покой в последнем прибежище — безнадежном и бессмысленном.

Если бы только он прошел по зданию к входной лестнице — у ее основания чудом сохранилась летящая металлическая женщина, чьи волосы и одежда застыли, развеваемые морским ветром, а она, улыбаясь и без усилия, держала непомерно большой факел со стеклянным изогнутым языком пламени, — можно не сомневаться, что он зашел бы пообедать в «Бельграно». И тогда произошло бы — прежде чем он дал согласие на свою гибель — то, что произошло через сутки, в следующий полдень, когда, неведомо для себя, он уже сделал неотвратимый выбор.

Потому что в полдень следующего дня он вошел в зал «Бельграно» и увидел, что сидевшие за столиком и обедавшие Гальвес и Кунц обернулись к нему; они не пригласили его сесть к ним, не окликнули. Но их глаза, их лица с лукавым и насмешливо понимающим выражением были обращены к нему просто так, без всякой нужды, как если бы они смотрели на небо в тучах и равнодушно ждали, когда пойдет дождь. И Ларсен, сняв пальто, сам подошел к их столику.

— Разрешите? Я не помешаю? — хрипло пробасил он.

От закуски он отказался, чтобы их догнать; они съели суп, жаркое и сладкое с наигранным оживлением, без подлинного интереса беседуя о погоде, об урожае, о политике, о ночной жизни в главных городах других провинций. Когда за кофе они закурили, Кунц, тот, что был старше и, вероятно, красил себе волосы и брови, поглядев на Гальвеса, указал пальцем на Ларсена.

— Значит, вы — новый главный управляющий? Сколько? Три тысячи? Извините, но так как Гальвес ведает административным отделом, мы все равно узнаем очень скоро. Он ведь должен занести это в книги. Выдано сеньору Ларсену — Ларсену, правильно? — две, или три, или пять тысяч в счет его жалованья за июнь месяц.

Ларсен, стараясь выиграть время, посмотрел на одного, потом на другого; в уме у него уже сложилась оскорбительная, звучная фраза, идеальная для его баса и чеканящей слоги речи. Но он не был уверен, что они шутят; старший из двух, густоволосый и плотный, с головой, сидящей прямо на туловище, как у паука, с глубокими редкими складками на лице, тот, кого звали Кунц, смотрел на Ларсена всего лишь с любопытством и блеском ребяческого восхищения в свинцовых глазах; второй, Гальвес, чистосердечно скаля крепкие молодые зубы, спокойно погладил лысую голову.

«Им просто весело, они хотят услышать какую-нибудь сплетню, чтобы сообщить сегодня вечером женам, которых у них нет. А может быть, и есть, представляю себе это семейное счастье! Нет, тут нет повода воевать».

— Все так, как вы сказали, — ответил Ларсен. — Я управляющий, вернее, буду им, если сеньор Петрус согласится на мои условия. Кроме того, вы, конечно, понимаете, мне надо изучить действительное состояние предприятия.

— Действительное состояние? — спросил Гальвес. — Оно хорошее.

— Мы с вами знакомы недавно, — сказал Кунц с промелькнувшей уважительной улыбкой. — Но мы считаем долгом говорить вам правду.

— Одну минутку, — перебил Гальвес. — Вы эксперт по сложной технике. Вы можете сказать, отчего машины ржавеют — от речной сырости или от кислорода. В конце концов, все ржавеет, все покрывается коррозией, и надо это либо выбросить, либо продать. Для того и нужны вы, а для заключения сделок — управляющий по технике, две тысячи песо. Я ни разу не забыл записать их на счет акционерного общества «Херемиас Петрус», ни за один месяц. Но это другое дело, это дело мое. А вот вы, сеньор Ларсен, в случае если вы решите занять пост главного управляющего, можно ли узнать, какой оклад намерены потребовать вы? Поймите, прошу вас, это простое любопытство. Я-то запишу столько, сколько вы скажете, сто песо или два миллиона, с полным к вам уважением.

— Я тоже кое-что смыслю в бухгалтерии, — улыбнулся Ларсен.

— Но он мог бы вам быть полезен, как другу, — с улыбкой сказал Кунц, наливая себе вино. — Мог бы выдать кое-какие секреты и помочь вам, рассказав о прецедентах.

— Ясное дело, я и сам так хотел, — согласился Гальвес, покачивая лысой головой. — Для того и спросил. Я только хотел узнать, какое, по мнению сеньора Ларсена, должен получать жалованье главный управляющий верфи.

— Вам надо бы сказать ему, сколько получали его предшественники.