Избранное

Если бы Гугу мог рассказать мне все это сам и если бы его слова были такими же простыми и в то же время странными, дающими толчок всяким мыслям, как рассказы героев Горького!..

Но Гугу был немым.

Потому вместо Гугу мне пришлось обратиться к дяде Фэчке.

Когда я принял это решение, дядя Фэчке как раз лежал в нашем саду под большим ореховым деревом и храпел. Я сел около него и стал ждать, пока он проснется. Ждать пришлось долго, но все же наконец он открыл глаза.

Зная, что он старый друг моего отца и доброжелательно ко мне относится, я прямо сказал ему, что мне нужно.

— Расскажите мне, дядя Фэчке, что-нибудь такое, что можно было бы описать!

Фэчке посмотрел на меня с удивлением, глаза у него были мутны от дневного сна.

— Если хочешь слушать сказки, Геза, обратись лучше к твоей няне Марусе, она лучше всех знает, что делают всякие принцы и принцессы.

— Не сказок хочу я, дядя Фэчке, а рассказов о настоящей жизни. Не о принцах и принцессах, а о таких людях, которые хотя работают, но голодают, которые хотели бы работать, но не могут достать работы, которым очень больно и которые не знают, что болит…

— Таких людей очень много, Геза, но рассказывать о них нечего.

— Что вы, дядя Фэчке, что вы! Как вы можете так говорить! Если бы вы прочли то, что написал Горький…

— Я, сынок, ничего не читаю и без всякого чтения знаю, что жизнь паршивая штука. Вот если бы ты мне принес горсточку табаку и стаканчик вина, я сказал бы, что ты хороший паренек!

Я притащил ему из дому кусок копченой колбасы, полбутылки вина и одну сигару.

— А о хлебце забыл? Э-эх!

Я вернулся в дом за хлебом. Когда я снова пришел к ореховому дереву, держа в руках большой кусок хлеба, колбаса уже исчезла, а вина осталось в бутылке только на два пальца. Хлеб Фэчке сунул в карман брюк, отцовскую же сигару обмусолил со всех сторон и аккуратно раскурил.

— Так какой же рассказ тебе нужен, Геза? — спросил он меня, пуская большие кольца дыма.

Я сел под деревом, оперся спиной о ствол, подробно разъяснил ему, что я читал, как это чтение на меня подействовало, что я решил и чего от него хочу.

Мои пространные объяснения Фэчке сопровождал одобрительными кивками головы.

— Гм, гм, — сказал он, когда я кончил. — Если это все, то помочь еще можно. Я расскажу тебе, — продолжал дядя Фэчке, выпив залпом остаток вина, — я расскажу тебе, как мы с одним моим приятелем, неким Микуликом, подшутили над английским королем.

— Над английским королем? — спросил я удивленно.

— Вот именно, — подтвердил дядя Фэчке. — В те времена, когда у меня еще только что начали расти усы, королем Англии был некий Максимилиан. Максимилиан Третий — подлая кровожадная пиявка. Но давай все по порядку. Микулик и я отправились пешком по свету, и нам взбрело в голову пойти работать на какую-нибудь английскую лесопилку. В Англию, как ты, наверное, знаешь, дорога ведет через Турцию…

— Ничего подобного! Как это дорога в Англию ведет через Турцию? — возразил я.

— Тогда это еще так было, сынок. Мне ты можешь поверить, потому что я это знаю не из каких-нибудь глупых книг, а по собственному опыту. Одним словом, как я уже говорил, мы с Микуликом отправились пешочком через Турцию. Не знаю, сказал ли я уже тебе или нет, что этот Микулик был чертовски сильным человеком: мелкие деревья он просто вырывал из земли рукой, а крупные валил плечами. Одно время он даже показывал эти фокусы в каком-то немецком театре.

— В театрах нет живых деревьев, — перебил его я.

— В венгерских театрах нет, а в немецких есть. А ты, пожалуйста, не пытайся знать все лучше меня, опытного человека, особенно когда я тебя учу. Ну, чтобы не запутывать свой рассказ, — туркам мой Микулик страшно понравился. Надо сказать, что турки вообще очень уважают сильных людей. Ну и уговаривали турки Микулика навсегда остаться жить у них, ублажали его красивыми словами, вкусной едой, крепкими напитками, золотой одеждой.

— А на каком языке турки разговаривали с Микуликом? — перебил я поучительную лекцию дяди Фэчке.

— На каком языке? Ну, знаешь, сынок мой, обыкновенные турки любят болтать по-турецки, но те, которые рангом повыше, охотнее говорят по-венгерски.

Я встал.

— Куда ты идешь, Геза?

— Пойду принесу еще немножко вина.

— Вот это умно! Прямо удовольствие учить тебя!

Я вошел в комнату отца и изнутри запер дверь на ключ. Я не знал почему, но мне было страшно стыдно. До того стыдно, что я вышел из темной комнаты, только когда уже по всему дому звали меня ужинать.

На другой день утром Фэчке опять пришел к нам. Я хотел избежать этой встречи, но он подошел и взял меня за руку.

— Я пришел к тебе, Геза. Знаешь, — продолжал он, когда увидел, что я ничего не отвечаю, — вчера во мне говорило вино. С человеком, который видел много бед в своей жизни, бывает так, что если он не пьет, то и говорить не может, а если выпьет, то говорит неправду. А знаешь, почему я пришел к тебе, Геза? Асталош лежит больной. У него кровохарканье. Если ты хочешь услышать умные слова, идем со мной. Мы с тобой попросим Асталоша, и он расскажет тебе такие вещи, которые, кроме него, никто выдумать не умеет.

С тех пор как я в последний раз видел комнату, в которой жили Фэчке и Асталош, в ней стало как будто немного больше порядка. Соломенные тюфяки лежали на какой-то деревянной подставке и были покрыты украинскими покрывалами. В середине комнаты стоял стол, на нем лежали книги, тетради, бумага. В комнате было два стула.

Асталош лежал одетым на одной из кроватей. Он был страшно удивлен, когда я сказал ему, что слушал его доклад в Сойве. Мы начали разговаривать о Сойве, потом о Берегсасе. Наш разговор время от времени прерывался кашлем Асталоша. На платке, которым он после приступа кашля вытирал рот, были большие пятна крови.

Я старался направить разговор в желательное для меня русло. Но это мне не удавалось. Дядя Фэчке понял мой взгляд, моливший о помощи.

— Знаешь, Кальман, Геза прочел книгу, написанную каким-то русским, и теперь он тоже хочет быть таким, как этот русский. Ему нужна помощь.

Асталош посмотрел на меня с удивлением.

Я думал, что он высмеет меня, когда я расскажу ему, над чем ломал себе голову. Но Асталош не смеялся.

— Древние римляне считали, что, если человек хочет великого, это само по себе уже большое дело. Ты же сразу захотел слишком многого, маленький Балинт. Ну, что же, вперед! Товарищ Горький, — ударение было на «товарищ», — очень большой писатель и великий революционер.