Избранное

Михалко, улыбнувшись, кивнул головой.

— Надеюсь, я не вырвал по ошибке какой-нибудь здоровый зуб?

— Это было бы мудрено сделать, — сказал Ижак. — Ведь на левой стороне он был у меня последним.

— Ну, тогда все в порядке. Когда вернется Ревекка? Он давно должен быть здесь!

— Бог знает, где он шатается! — сказал Ижак со вздохом.

— Ты сегодня что-то очень часто бога вспоминаешь, Ижак. Это значит, наверное, что твоя хитрая старая голова опять замышляет какой-нибудь грех. А между тем о своих свиньях ты забываешь. Поторопись, а то поздно будет.

— Маргарита следит за ними.

— Какое там следит! Он у тебя всегда бегает за девушками. Этот охотник на комаров, — обратился Михалко ко мне, указывая на старика, — наш пеметинский свинопас.

— Еврей — свинопас? — спросил я удивленно.

— А почему же нет? — ответил Ижак. — Четвероногие свиньи — не антисемиты.

— Ха-ха-ха! — громко засмеялся медвежатник. — Это ты хорошо сказал, Ижак. Но как бы ты хорошо ни говорил, тебе все же надо торопиться.

— Дай мне на дорогу немножко табаку, Григори. После твоих рук у меня сильно болит во рту.

Старик с апостольской бородой набил табаком Михалко свою грязную глиняную трубку, разжег и, кряхтя, встал.

— С этим несчастным зубом ты украл у меня, Григори, целый час… Ну как, придешь вечером?

— Приду. Если Ревекка вернется, приведи с собой.

— Значит, медведь испугался тебя? — снова обратился ко мне Григори, когда старый Ижак ушел.

— Ему и в голову не пришло пугаться! — ответил я.

— А ты испугался?

— Очень.

— Это хорошо, — крикнул Михалко. — Хорошо не то, что ты испугался, а то, что ты откровенно признаешься в этом. Ну, ладно. До сих пор ты в школу ходил?

— Да.

— Учился?

— Да, учился.

— Если учился, то можешь, должно быть, сказать мне, как велика Россия? Если знаешь, скажи.

Я сказал ему.

— Ладно. А можешь ли мне сказать, насколько Россия больше Венгрии?

— В семьдесят один раз, — ответил я после краткого вычисления в уме.

— Вижу, ты действительно учился, — сказал Михалко. — А можешь ли ты мне сказать, кто был Карл Маркс?

Вопрос этот до того поразил меня, что я несколько секунд медлил с ответом.

— Могу. Он был основателем научного социализма.

— Правильно. Теперь скажи мне еще одно. Знаешь ли ты, кто такой Янош Фоти?

После Маркса — Янош Фоти? Я думал, медвежатник шутит. Но большие голубые глаза Михалко смотрели на меня так серьезно, почти испытующе, и его твердое лицо было так строго, что я и на этот вопрос ответил вполне серьезно.

— Случайно знаю. Это берегсасский социалист. Когда он организовал забастовку на кирпичном заводе, я жил еще в Берегсасе. Тогда я видел Яноша Фоти.

— Вижу, у тебя голова на месте, — сказал Михалко. — Но все же, если медведь, которого ты испугался, оказался бы не самцом, а самкой, вряд ли ты сидел бы теперь у меня. А было бы жаль. Надеюсь, ты будешь часто приходить ко мне в гости. Как-нибудь возьму тебя с собою охотиться на медведей.

Кузница стояла около шоссейной дороги. Вдруг со стороны шоссе послышались звуки флейты и заунывное, протяжное пение:

Дайте мне костей, Да потяжелей! Старую одежду не жалей! Будет вам за тряпки Шелковый бант. Маленьким ребяткам — Звонкая труба!

— Ха-хо! Ха-хо! — крикнул Михалко. — Ревекка приехал!

Со стороны шоссе появилась низкая, плечистая фигура еврея с рыжей бородой. Пел он. За спиной у него висел большой узел из зеленого сукна, в левой руке он держал пестрый зонтик.

— Сюда, Ревекка, сюда!

Через несколько секунд Михалко уже пожимал коробейнику руку.

— Новости есть, Ревекка?

— Лучше бы их не было!

— Иван, — обратился Михалко к младшему сыну, — проводи своего приятеля домой.

На прощание медвежатник протянул мне руку, которая по величине могла бы служить веслом для дунайской лодки.

— Скажи мне, — спросил я по дороге Ивана, — почему у этого рыжебородого женское имя?

Иван осторожно огляделся. Хотя поблизости никого не было, он все же ответил шепотом:

— Старик Шенфельд, свинопас, дал обоим своим сыновьям женские имена, чтобы их не забрали в солдаты.

— Их в самом деле не взяли?

— Конечно, забрали. И не только обоих сыновей — Ревекку и Маргариту, но даже трех его дочерей — Дебору, Зали и Сару — тоже призвали на военную службу и только тогда отпустили домой, когда три комиссии единогласно установили, что они действительно девицы. Но об этом все-таки говорить не следует, как бы Ижака еще раз не наказали. Достаточно он уже отсидел — целых восемь месяцев.

— А почему сидел старик? — интересовался я.

— За ростовщичество.

— За ростовщичество? Неужели твой отец дружит с ростовщиком?

Иван посмотрел на меня так, будто усомнился, в своем ли я уме. Укорять меня он не стал, только дружески упрекнул.

— Как ты можешь так говорить? Ижак — ростовщик? Неужели ты на самом деле думаешь, что в Венгрии за ростовщичество арестовывают ростовщиков?

— А как же мне думать иначе?

По лицу Ивана было видно, что он стыдится моей наивности.

— Знаешь, — сказал он после короткого молчания, — старику Ишаку Шенфельду первому пришло в голову, что надо организоваться и требовать повышения платы.

— Что же это имеет общего с ростовщичеством?

— Видно, что ты чужестранец! — сказал Иван Михалко, неодобрительно качая головой.

У костра

На другой день после обеда медвежатник опять послал за мной.

Кроме Михалко, я застал в кузнице Хозелица.

— Молчать умеешь? — спросил меня Михалко.

— Умею.

— Умеешь ли писать, я, конечно, спрашивать не буду. Сегодня вечером, когда взойдет первая звезда, Иван придет за тобой. Принеси с собой бумагу и карандаш.

— Григори, ты делаешь глупость, — заговорил Хозелиц. — Зачем мы будем беспокоить молодого господина, отнимая у него вечерний отдых!

— Не лицемерь, Абрам. Ты ведь первый говорил мне об этом парне. Ты предлагал, чтобы я его прощупал. Я и прощупал его. Чего ты еще хочешь? Прощупать так, чтобы кости переломать? Этого ты хочешь?