Избранное

Конечно, каждое слово, написанное в книгах ученых и писателей, справедливо, а именно: в те годы Исландия вступила в новую эпоху, многие стороны народного быта претерпели быстрые изменения или по крайней мере начали меняться. Новые времена и новые нравы шагали по горам и долам в сапогах-скороходах. Я постоянно слышал тяжелый гул этих событий, видел, как менялось живое и мертвое, но собственная моя жизнь никогда не была столь однообразна и неизменна, как в те годы, с сорок первого по сорок пятый. О работе в войсках я знал только понаслышке, не плавал на траулерах в опасные районы, не ездил учиться в Америку, как многие юные интеллигенты, не основал оптовую фирму, не занялся политикой, не женился, не издал книгу. Я окопался в «Светоче», переводил романы с продолжениями, читал рукописи и корректуру, а тем временем мои ровесники гибли на фронтах, за окном вскипал водоворот великих событий. Иногда я вздрагивал, словно от грубого окрика: «Сколько можно растрачивать драгоценнейшие минуты жизни? Так и будешь сиднем сидеть?» Стиснув зубы, я решал срочно найти какую-нибудь другую работу, но, как только доходило до дела, решимость улетучивалась — думаю, еще и оттого, что моему шефу вовсе не хотелось отпускать меня из журнала.

Загубленные годы?

Я смотрю на свои книги. Я много их приобрел в те годы, отличных книг исландских и зарубежных авторов, им отдавал свободное время, перечитывая снова и снова. Купил я и этот патефон — незадолго до окончания войны, взял его почти новым у приятеля Вальтоура и начал собирать пластинки, сейчас их уже сорок или пятьдесят. Летом, по выходным, я развлекался пешими походами по голой каменистой земле цвета мха, что растет на скалах, наслаждался видом, открывающимся в ясную погоду с Эсьи и Хейнгидля, криками полярных гагар в долине Тингведлир, чистыми восходами и дивными закатами. Конечно, я частенько брался за книги, слушал музыку или путешествовал по субботам для того, чтобы отвлечься от неотступных мыслей о моем уделе на окровавленной земле, о моей жизни и о жизни человеческой вообще. И все же факт остается фактом: внушая себе, что искать уже нечего, я именно тогда и нашел то многое, чем живу по сей день, без чего не могу обойтись. Думаю даже, я слышал скрип дверей и видел луч света во тьме, когда переставал идти вперед либо из малодушия откладывал жизнь до лучших времен.

Загубленные годы?

Еще несколько недель назад я бы ответил на этот вопрос утвердительно и добавил: болван, рохля, пустышка, трус! А сегодня вечером я говорю только, что пути господни неисповедимы. Мне, разумеется, так же ясно, как и раньше, что во многом я мог бы использовать это время лучше, но тогда я, наверное, не старался бы разобраться в тайных струнах моей души, не раскопал до конца историю моего отца, не стал тем счастливчиком, который женился на заблудшей овечке. Подул южный ветер, и в разгар лета солнечные дни сменились дождем. Я рассматриваю тяжелые капли на окне, слушаю тихий шорох дождя и уже не думаю о загубленных годах. В голове моей дождь и неисповедимые пути господни.

2

Тихий шорох теплого летнего дождя оживил в памяти порывы холодного ливня, нагрянувшего на голую кладбищенскую рощу воскресным днем в начале зимы, напомнил и о том, что уже смеркалось, когда я шел мимо этого места, и как я после жалел, что не сел на автобус, идущий прямиком на Аусвадлагата, Едва я закрыл дверь дома Бьярдни Магнуссона, как в прихожей появилась его жена, фру Камилла Йоуханнсдоухтир, по обыкновению энергичная и решительная. Аромат сигар ее мужа тотчас смешался с порцией промозглого воздуха, которую я впустил за собой.

— А, это вы, Паудль.

Я поздоровался, снял мокрую шляпу и стащил галоши.

— У вас гости, — сообщила фру Камилла.

Я не ждал никаких гостей и поэтому терялся в догадках, кто бы это мог быть, кому я понадобился в воскресный вечер.

— Пожилая дама, — продолжала она доверительным тоном, будто речь шла о чем-то важном, и внимательно, испытующе смотрела на меня. — Она непременно хотела дождаться вас, я звонила в журнал, но там никто не отвечал. Тогда я сказала ей, что японятия не имею, когда вывернетесь домой, и вообще, мы с мужем намерены пройтись, если погода разгуляется, а наши девочки собираются в гости к родственникам, но она все равноосталась.

— Кто бы это мог быть? — пробормотал я, вешая пальто и шляпу на специально отведенный мне крючок в прихожей. — Вы говорите, пожилая дама?

Фру Камилла перестала испытывать меня.

— Да… пожилая дама, — ответила она, делая вид, будто уходит к мужу, в свою комнату. — Она уже целый час, если не больше, сидит наверху. У вас было не заперто, и я проводила ее туда.

Эту пожилую даму, уже глубокую старуху, я не встречал с тех пор, как съехал с квартиры в доме № 19 по улице Сваубнисгата, поблагодарив за доброе ко мне отношение. В полумраке моего жилища старуха походила на темную тень. Она ссутулясь сидела на диване, сложив руки на коленях, и не двигалась. Будто дремала. Я зажег свет и поздоровался. Она вздрогнула, испуганно оглядела все разом: меня, стол, лампу и окно, словно не понимая, где находится, потом подала мне руку, но еще какое-то время не могла вымолвить ни слова. Руки у нее тряслись, да и все тело дрожало, выдавая болезнь, которая от волнений всякий раз обострялась.

— Ох, — вздыхала она, понемногу приходя в себя. — Ужас до чего стыдно этак вот врываться в чужой дом.

В дорогу она принарядилась, надела, как в большой праздник, поношенный национальный костюм, насквозь промокший под ливнем, может быть, и не под одним. В комнате было тепло, и черная шаль на ее плечах, с виду влажная, отливала коричневатой зеленью.

— Не думала, что сюда так далеко, — сказала она. — Притомилась.

— Не снять ли вам шаль? — предложил я.

— Пожалуй.

Разгладив, она свернула шаль, положила рядом с собой на диван и, явно стараясь унять дрожь, сцепила руки на коленях. Она совсем одряхлела — кожа увяла и даже как-то посерела, щеки ввалились, мышцы стали дряблыми и обвисли, рот кривился в еще более жалкой гримасе, шея стала тонкой, как ниточка. Я не помнил, чтобы ее руки были узловатыми, когда она накрывала для меня убогий кухонный стол в доме 19 по улице Сваубнисгата, делала бутерброды, наливала кофе, подвигала сахарницу и молочник.

— Никогда к нам и не заглянешь.

Я промямлил что-то невразумительное: дескать, занят, да и забывчив стал, а потом спросил, куда они сами перебрались весной. На улицу Лёйгавегюр?

— Ну да, а осенью съехали. Теперь живем в полуподвале на Бароунсстигюр. Там чуть получше.

— И всю дорогу шли пешком?

— Тащилась наудачу, — сказала она, потеплев. — Мне словно кто шепнул, когда мы расставались на Сваубнисгата, что нужно постараться разузнать номер твоего дома и хорошенько запомнить его. Но кто знал, вдруг ты тоже переехал? — Она посмотрела на мокрую шаль. — Тогда бы я пришла завтра утром в редакцию твоего журнала. Моя Мадда покупает мне его.

Голос старухи звучал немного смущенно, но уважительно, когда она назвала журнал моим.Еще весной сорокового года я с удивлением услыхал через стену, что в ее семье обо мне говорят как о Студиозусе из «Светоча» и приписывают мне лавры автора текстов для популярных песенок, в том числе и стишка про Маггу и Маунги, считавшегося в этом убогом доме достойным образцом поэзии. Ветер утих, струйки воды на оконном стекле поредели, а старуха все сидела, чуть раскачиваясь, молча глядя на свои ладони.

— Как здоровье? — спросил я.

— Ох… — вздохнула она. — Даже говорить не хочется.

Доктор по-прежнему прописывает ей разные дорогие лекарства. Мадда ее вышла замуж, поселилась в соседнем доме и помогает, когда одолевают недуги. А вот у Руны несчастье: на днях упала и сломала ногу, мать троих детей, лежит сейчас в постели в Сандгерди и не может добраться сюда, в Рейкьявик…

Она вновь умолкла. Дрожь и подергивание лица свидетельствовали о том, что у старухи тревожно бьется сердце.