Избранное

9. «Свет погас. Говорят, через час свет дадут…»

Свет погас. Говорят, через час Свет дадут или нет. Слишком много мне лет, Чтобы ждать и гадать — Будет шторм или гладь. Далеко далека Та живая рука. А включат или нет, Будут врать или драть, — Больше нет тех монет, Чтоб в орлянку играть.

(1967)

10. «Мое уходит поколенье…»

Мое уходит поколенье, А те, кто выжил, — что тут ныть, — Уж не людьми, а просто временем, Лежалые, уценены. Исхода нет, есть только выходы. Одни, хоть им уйти пора, Куда придется понатыканы, Пришамкивают «чур-чура». Не к спеху им, а коль заведено, И старость чем не хороша, По дворику ступают медленно И умирают не спеша. Хоть мне осточертели горести И хоть такими пруд пруди, Я с теми, кто дурацки борется, Прет на рожон, да впереди, Кто не забыл, как свищет молодость, Кто жизнь продрог, а не продрых, И хоть хлебал, да всё не солоно, Кто так не вышел из игры.

(1967)

324. «Пять лет описывал не пестрядь быта…»

Пять лет описывал не пестрядь быта, Не короля, что неизменно гол, Не слезы у разбитого корыта, Не ловкачей, что забивают гол. Нет, вспоминая прошлое, хотел постичь я Ходы еще не конченной игры. Хоть Янус и двулик, в нем нет двуличья, Он видит в гору путь и путь с горы. Меня корили: я не знаю правил, Болтлив, труслив — про многое молчу… Костра я не разжег, а лишь поставил У гроба лет грошовую свечу. На кладбище друзей, на свалке века Я понял: пусть принижен и поник, Он всё ж оправдывает человека, Истоптанный, но мыслящий тростник.

(1967)

325. НАД СТИХАМИ ВИЙОНА

«От жажды умираю над ручьем». Водоснабженцы чертыхались: «Поклеп! Тут воды ни при чем! Докажем — сделаем анализ». Вердикт геологов, врачей: «Вода есть окись водорода, И не опасен для народа Сей оклеветанный ручей». А человек, пустивший слухи, Не умер вовсе над ручьем, — Для пресечения разрухи Он был в темницу заточен. Поэт, ты лучше спичкой чиркай Иль бабу снежную лепи, Не то придет судья с пробиркой, И ты завоешь на цепи. Хотя — и это знает каждый — Не каждого и не всегда Освободит от вещей жажды Наичистейшая вода.

(1967)

326. НАДЕЖДА

Любой сутяга или скаред, Что научился тарабарить, Попы, ораторы, шаманы, Пророки, доки, шарлатаны, Наимоднейшие поэты, Будь разодеты иль раздеты, Предатели и преподобья — Всучают тухлые снадобья. И надувают все лекарства, Оказывалось хлевом царство, (От неудачника, как шкура,) Бежит нежнейшая Лаура, И смертнику за час до смерти Приятель говорит «поверьте», Когда он все помои вылил, Когда веревку он намылил. Но есть одна — она не кинет, Каким бы жалким ни был финиш, Она растерянных и наглых, Без посторонних, с глазу на глаз, Готова не судить, не вешать — Всему наперекор утешить. О чем печалилась Пандора? Не стало славы и позора, Убрались ангелы и черти, Никто не говорит «поверьте», Но где-то в темном закоулке, На самом дне пустой шкатулки, Хоть всё доказано, хоть режь ты, Чуть трепыхает тень надежды.

(1967)

327. В КОСТЕЛЕ

Не говори о маловерах, Но те, что в сушь, в обрез, в огрыз Не жили — прятались в пещерах, В грязи, в крови, средь склизких крыс, Задрипанные львы их драли, Лупили все, кому не лень, И на худом пайке печали Они шептали всякий день, Пусты, обобраны, раздеты, Пытаясь провести конвой, Что к ним придет из Назарета Хоть и распятый, но живой. Пришли в рождественской сусали, Рубинами усыпан крест, Тут кардинал на кардинале, И разругались из-за мест. Кадили, мазали елеем, Трясли божественной мошной, А ликовавшим дуралеям — Тем всыпали не по одной. Так притча превратилась в басню: Коль петь не можешь, молча пей. Конечно, можно быть несчастней, Но не придумаешь глупей.

(1967)

328. В ТЕАТРЕ

Хоть славен автор, он перестарался: Сложна интрига, нитки теребя, Крушит героев. Зрителю не жалко — Пусть умирают. Жаль ему себя. Герой кричал, что правду он раскроет, Сразит злодея. Вот он сам — злодей. Другой кричит. У нового героя Есть тоже меч. Нет одного — людей. Хоть бы скорей антракт! Пить чай в буфете. Забыть, как ловко валят хитреца. А там и вешалка. Беда в билете: Раз заплатил — досмотришь до конца.

(1967)

329. «Что за дурацкая игра?..»

Что за дурацкая игра? Всё только слышится и кажется. А стих пристанет — до утра Не замолчит и не отвяжется. Другие спят, а ты не спи, Как кот ученый на цепи. Всю жизнь прожить в каком-то поезде, Разгадывая стук колес, Откроется и сразу скроется, И ночью доведет до слез, Послышится и померещится Тень на стене, разводы, трещина. Песчинки, сжатые в руке, Слова о доблести, о храбрости. А ты, как рыба на песке, Всё шевели сухими жабрами.

330. «Быть может…»

Быть может… Тогда мечта повелевала мной, и я про всё забыл; но поневоле вдруг поражен был радостной весной, смеявшейся на всем широком поле. Темно-зеленые листы из лопавшихся почек прорастали, а желтые и красные цветы полям живую радость придавали. Был дождь похож на сотни ярких стрел, в листве играло солнце так задорно, и тополь зачарованно смотрел на гладь реки, спокойной и просторной. Пройдя так много тропок и дорог, в весну я лишь теперь вглядеться мог. Я ей сказал: «Ты, к счастью, запоздала, и вот могу я на тебя взглянуть!» Потом, предавшись новой, небывалой мечте, добавил тихо: «Снова в путь! И юность нагоню когда-нибудь».

331. «Однажды черт меня сподобил…»

Однажды черт меня сподобил: Я жил в огромном небоскребе. Скребутся мыши, им не снится, Что есть луна над половицей. Метались этажи в ознобе. Я не был счастлив в небоскребе, Я не кивал пролетной птице, Я жил, как мышь под половицей. Боюсь я слов больших и громких, Куда тут «предки» и «потомки», Когда любой шальной мышонок, Как сто веков, высок и громок. В ознобе бьются линотипы, Взлетают яростные скрипы. И где уж догадаться мыши, Что незачем скрестись на крыше?

332. «Умрет садовник, что сажает семя…»

Умрет садовник, что сажает семя, И не увидит первого плода. О, времени обманчивое бремя! Недвижен воздух, замерла вода, Роса, как слезы, связана с утратой, Напоминает мумию кокон, Под взглядом оживает камень статуй, И ящерицы непостижен сон. Фитиль уснет, когда иссякнет масло, Ветра сотрут ступни горячий след. Но нежная звезда давно погасла, И виден мне ее горячий свет.