Избранное

— Пойду взгляну, — говорит курд Осман, — что там случилось?

Мы тоже вышли. Оказалось, прямиком в нашу сторону бежит кабан. Адило — за ним следом.

— Эх, мне бы коня да ружье! — вскричал курд Осман.

Но до Османова дома неблизко — вниз по склону. Тогда привели коня Халло, кто-то протянул свое ружье, патроны. Курд Осман вскочил в седло и погнал коня. Они с кабаном шли в лоб друг дружке. Осман чуть заметно потянул узду, и конь взял немного вбок. Я уже слышал, какой отличный охотник курд Осман, и вот довелось увидеть его в деле собственными глазами. Женщины, девушки забрались кто куда мог повыше, чтоб лучше видно было, — кто на веранду, кто на крышу. Ребятня вскарабкалась на холмы да пригорки. Кабан, значит, идет аж от дубняка, от Эскикале. Выходит опять же, все кабаны в округе берутся из нашей деревни и ее окрестностей. Но если сейчас я скажу об этом, подумают, будто я хвастаюсь.

Курд Осман заставил кабана свернуть к речному берегу, а сам понесся следом. Сначала он вроде как не спешил, только позже прибавил ходу. Вот это охотник! Знает свое дело! На полном скаку всадил он одну за другой несколько пуль в зверя. Интересно, сколько ему придется еще стрелять, пока уложит кабана? Тут Осман развернул коня и, описав петлю по склону, вышел навстречу зверю со стороны дубняка. Взяв еще немного вбок, опять выстрелил. Кабан пробежал шагов десять и замертво свалился на песок. Музыканты со всех ног кинулись к тому месту. Адило тоже побежал, он на ходу достал свой пистолет и давай палить в воздух. Джемаль подбежал к курду Осману, помог ему спешиться, поздравил с удачной охотой. Народ обступил Османа со всех сторон, все поздравляют его, хлопают в ладоши.

— Ну и здоровенный вепрь! Мяса в нем, что в восьми баранах. Ну, Джемаль, в самый раз хватит гостей накормить! — смеясь, сказал курд Осман, и все, подхватив его шутку, весело засмеялись.

А тут и угощенье подоспело. Кто-то исподволь, этак с подходцем, поинтересовался у хозяев, подадут ли к столу напитки покрепче? Сам не пойму отчего, но на душе у меня было неспокойно. Курд Осман включил и меня в число гостей, желающих выпить покрепче. Принесли богма и вино, подали кебаб из молодого барашка. Мы приступили к трапезе. Курд Осман не знал меня по имени, но почему-то решил, что меня зовут Хайдар, так он меня и называл. Мне не захотелось поправить его. Хайдар так Хайдар. Какая разница? Он рассказывал, как три месяца тому назад он пристрелил кабана в Шами, около мельни Халима. Тушу он не стал забирать, оставил где была. Чобаны подобрали ее и отнесли американцам. Те дали чобанам деньги за кабана. — Говорят, будто сейдимлинцы едят кабанятину, — обронил Осман. Никто его не поддержал. — Эти паршивцы никогда не выбрасывают отстрелянных кабанов, — продолжал он. — Что ж они делают с ними, как не съедают?

Слышали мы уже такие разговорчики! Только не больно верится. Однако курд Осман не унимался. Ну и трепач! Ему б только языком молоть, никому слова не даст вставить.

— Вот что я вам скажу, братья: пить нужно умеючи. Сначала надо съесть мяса, потом выпить ракы, а потом — закусить чем полегче. Кто безо всякого смысла принимает спиртное, тому быстро в голову ударяет, и он начинает почем свет ругаться на товарищей-сотрапезников. Такой, глядишь, и дорогу домой не сыщет… Вот ты, дорогой Хайдар, — обратился он ко мне, — навроде как из деревни Дёкюльджек, так? Скажи, есть там у вас такой Сейит? Тут на днях приезжали господа из службы безопасности. Интересовались этим вашим Сейитом. Специально меня вызывали, выспрашивали. Говорили, будто он собирается устроиться на работу к американцам. «Я с ним близко не знаком, — ответил я, — но могу поручиться, что он хороший человек. Отца его знаю, он из благородной семьи». Ко мне частенько по таким вопросам обращаются. Наш староста всегда ко мне направляет. Только имей в виду, Хайдар, этот разговор должен остаться промеж нас. Смотри, не проболтайся Сейиту, он ничего знать не должен. Думаю, они еще кой-кого поспрошают.

У меня внутри так все и оборвалось. Вон оно, оказывается, как серьезно дело поставлено, даже у курда Османа справки наводят! Вай-вай!

Я вернулся из Похренка со свадьбы, а отца с Яшаром все нет и нет. Миновало еще два дня. Американский самолет низко пролетел над тугаями.

— Они с самолета польют заросли бензином и подпалят, — сказал Карами. — Сгорят дикие маслины, тамариск. Все здесь в пепел обратится.

Так оно и вышло на самом деле. Вскоре нагрянули охотники на джипах, пикапах, других машинах. В основном американцы, но попадались среди них и турки. Они развели костры, подпалили тугаи. Пламя взметнулось аж под небеса. Бог ты мой, что началось! Тамариск и дикие маслины пылают как спички. А охотники выстроились рядком и приготовили ружья. Некоторые из наших деревенских присоединились к ним, кто с ружьем, кто с топориком. Первыми взлетели дрофы, следом выскочили зайцы, а там и кабаны. Было их не меньше дюжины, неслись они, не разбирая дороги. Змеи, скорпионы, прочие мелкие твари в отчаянье кидались в реку или зарывались в песок. Некоторые неслись прямиком на охотников, некоторые свернули в сторону деревни. Пальба ни на миг не прекращалась. Такое только в аду привидеться может. На некоторых зверях пылала шкура, но они из последних сил пытались бежать. Птицы, хлопая крыльями, пробовали взлететь, но не всем удавалось. Прямо у меня на глазах кабаниха с двумя поросятами заживо сгорели в огне. Запах горелого мяса напитал воздух. Похоже на праздник курбан [67] . Странное у меня было ощущение. Горько мне сделалось…

67

Курбан — праздник жертвоприношения у мусульман.

Однажды, когда я служил в армии, мне довелось видеть лесной пожар. Помнится, и тогда сделалось у меня на душе горько, и тогда мне было жалко зверье. Но такого, как сейчас, не было. Такого я отродясь не видывал. И, может, не увижу никогда. Те звери, что чудом избежали огня, попадали под пули охотников. А тамариск и дикие маслины все полыхали и полыхали. Много ль надо, чтоб под корень спалить тонкие деревца да кустарник? Очень скоро наши тугаи превратились в пепелище. Уцелевшие кабаны бежали в сторону холма Бедиль. Они, наверно, искали спасения в дубовых лесочках, деревенских садах и огородах. В наших тугаях прежде полно было всякой живности — и кабанов, и лисиц. Ничего теперь не осталось. Если не трогать это место, то лет этак через тридцать опять поднимутся деревца. Но будет ли здесь водиться дичь — еще вопрос. Раньше со всей округи к нам приезжали на охоту, а теперь самим придется куда-то на охоту ездить.

И всего-то трое или четверо негодяев так испоганили землю! И какую прекрасную землю!

Пашаджик и Карами пригнали свои тракторы. Кое-где еще дымились костерки, но они все равно начали дележ земли и пахоту.

— Все это наша земля, — заявили они. — Наша и Мемишче со старостой…

Деревенским оставили только узкий клин на берегу.

— Можете запахать свои участки, — сказали они.

— Почему так делите? — спросили их.

— Потому, — ответили, — что это мы пошли к американцам и по нашей просьбе они направили сюда самолет, полили все бензином и подожгли. Иначе было не справиться с тугаями. А решили мы так, поскольку большая часть этих земель — наша. Догадались бы вы первыми — большая часть земель была бы ваша.

Члену сельской управы Камберу и еще нескольким досталось по небольшому участочку, они и этому были рады. Мне тоже предложили клинышек. Пошел, посмотрел — хуже не бывает. Но мне, в общем-то, плевать. Если отец останется в деревне, пускай сам поднимает эту землю, пускай хоть лук посеет. А мне она ни к чему. Однако ж задело меня за живое, что даже сторожу Омеру досталось больше земли, чем мне. «Хотя на что мне земля в Дёкюльджеке? Будет желающий купить ее — с удовольствием уступлю», — подумал я и успокоился.

В общем-то, я не из таковских, что любую обиду проглотить готовы. Но тут особый случай. У нас ведь какой народ? Им что с неба ни свалится — тому и рады. Бухнется на них заместо дождя хомут, они и его на шею напялят. А начнешь ерепениться, никто не поддержит. Вот потому я и смолчал.

Несколько дней спустя заявились к нам тосйалынцы.

— Сдайте нам эту землю в аренду, — сказали они, — мы тут рис начнем выращивать.

Следом за ними хасандеделинцы нагрянули:

— Отдайте нам, мы тут бахчи разведем.

Земли тут хватит и тем и другим, и на рис, и на бахчевые. Значит, деревенские наши богатеи-пролазы заранее все обсчитали. Когда просили американцев спалить тугаи, они уже наперед знали, что придут к ним из Тосйи и Хасандеде. Вон они какую игру затеяли! Кто больше земли себе оттяпает, тот и больше наживется, кто меньше — тому и доход меньше, а кому земля вовсе не достанется — тот фигу с маслом получит. Большинство крестьян довольны были, что им хоть немного землицы выделили. По сей день в деревнях ни о каких законах да правах и слыхом не слыхивали. Это студентишки в городах мастаки права качать. У нас такое Не пройдет!

Вот заговорил о студентах и вспомнился мне один из них — некий Вахдет из Сулакчи. Он в Анкаре учится, в Академии изящных искусств. Приехал он как-то к себе в Сулакчу вместе с четырьмя приятелями. Взяли они в свою компанию Зию из Чайырлы и пошли в кофейню. И начались у них там всякие разговоры, земля, мол, принадлежит тем, кто ее обрабатывает, кто кормится ею. Случилось так, что в ту же самую кофейню зашли и наши Пашаджик с Мемишче. Карами в тот раз с ними не было.

— До чего ж у нас народ слепой! — начали задираться студенты. — Собственными руками, можно сказать, отдали огромную площадь из-под тугаев трем-четырем богачам. Будут теперь там хасандеделинцы бахчевые выращивать, а тосйалынцы — рис. А самим что осталось? Пожелают, допустим, американцы эти земли сами обрабатывать, и им уступят? И все молчком да тишком?..