Избранное

— Не могу я больше терпеть такой некритический подход к себе и другим. Совершенно случайно я видел этот фильм, и он, представь себе, мне понравился. Не напрасно же он получил столько наград и похвал от критики. Нельзя любой успех приписывать одним только интригам, заговорам, протекции и обнищанию вкуса. И наконец, я сам читал несколько вариантов этого его пресловутого сценария и ничуть не удивлен, что сценарий опять отклонили. Я с самого начала был убежден, что ничего путного из его затеи не выйдет, и лучше всего мне было бы сразу ему об этом сказать. По-дружески. Он бы не потратил понапрасну столько времени, помимо того, что я бы уберег его от новых разочарований и огорчений.

— Еще чего не хватало! Ты бы его смертельно оскорбил, и он бы тебе этого никогда не простил. Оставь ему его иллюзии, раз они доставляют ему удовольствие. У каждого свои пункты, а его к тому же не худшего толка и никому, кроме самого Данилы, не приносят вреда. Надо принимать людей такими, какие они есть. Послезавтра, когда мы увидимся, пожалуйста, постарайся загладить как-нибудь сегодняшнюю размолвку.

И я послушно выполнял ее просьбу, при первой же встрече объявляя ему, что долгое время размышлял над ключевой сценой его сценария и убедился окончательно, что удар ножом и падение героя с бетонной дамбы гидростанции действительно было бы великолепным решением финала.

— Ни в коем случае! — к моему полнейшему недоумению восставал он между тем. — Я и сам об этом много думал и пришел к заключению, что такой конец был бы слишком натянутым, помимо того, что этот прием уже использован в других фильмах. Нет, лучше всего, чтобы инженер погиб на сталеплавильном заводе от того, что на него неожиданно опрокидывается ковш с кипящим металлом. Вот это было бы эффектно! Особенно если сделать фильм цветным.

И так далее. Начинаются нескончаемые рассуждения, но я, наученный горьким опытом, только поддакиваю, и это продолжается до тех пор, пока Теа, первой потеряв терпение, не призовет к порядку мужа:

— Побойся бога, Данило! Оставь человека в покое. Ты его совсем замучил, он засыпает уже. Пошли, и нам пора.

На том они уходят, и снова все забыто и улажено. Если же случалось повздорить Раде с Теей или мне вспылить, какая-нибудь добрая душа из нашего кружка всегда возьмется за посредничество и вступится за провинившегося, как будто бы беря его под родительскую опеку.

Бывало, например, сплутует в карты Теа, и в игре не любившая оставаться в накладе, так что даже Рада — олицетворение терпимости и доброты — возмутится всерьез.

— Я и так на многое смотрю сквозь пальцы, — возражает она на мои уговоры, — но ведь нельзя же совершенно беззастенчиво мошенничать и из меня же делать идиотку. Главное не в деньгах, подумаешь, тоже мне сумма. Просто ее наглость выводит меня из себя.

Тут уж я беру на себя примирительную роль, всячески стараясь смягчить Раду, что, впрочем, в случае с ней достигается без особого труда. Используя ее же собственные выражения и доводы, я начинаю ей доказывать, что есть гораздо более существенные недостатки и людей надо принимать такими, каковы они есть, со всеми их достоинствами и слабостями, а все же достоинства в Тее перевешивают. Пусть она вспомнит, как в первый год нашего знакомства Теа самоотверженно возилась с Дацей, когда девочка разболелась летом и Теа, не щадя себя, дежурила возле нее ночью и даже ездила в Сплит доставать для нее необходимые лекарства. А тут, не далее как на днях, когда Раде взбрело в голову, что у нее рак, — с какой готовностью Теа обегала с ней все больницы и добилась приема у лучших врачей, чтобы ее обследовать и успокоить. Не говоря уже о прочих услугах, особенно по части устройства нашей квартиры и выбора нарядов для нее и Дацы. Нельзя же принимать всерьез мелкие размолвки, неизбежные даже у супругов. Существо дружбы в том и состоит, чтобы прощать друзьям то, что остальным не прощается. И все в таком же духе.

Однако на этот раз моя жена рассердилась всерьез и, хотя знала наперед, что в конце концов уступит, все же престижа ради ни за что не хотела сдаваться без боя. Она должна была по меньшей мере высказать все, что накипело у нее на сердце.

— Допустим! — признавала она. — Но каждый врач на ее месте повел бы себя точно так, просто из гуманности и соображений медицинской этики. — Что же касается остальных одолжений — так это самая малость, какую только могут оказать приятели и вообще знакомые друг другу. И потом, разве она, Рада, не помогала бесконечно Тее, в особенности с ее Лидой, которая ни за что бы не закончила среднюю школу, если бы и летом, в самую жару, она, Рада, не продолжала заниматься с ней, готовя ее к переэкзаменовке и чуть ли не собственноручно написав за нее сочинение. А разве он не помнит, как она обхаживала своих коллег, к которым по поводу собственных детей никогда не обращалась. Что же касается хозяйственных услуг, тут уж она, Рада, перед Протичами не в долгу, так как ежегодно покупает им через своих, в деревне, дешевый провиант, за который они ей, кстати говоря, по сей день не вернули деньги. И потому она не намерена терпеть такое отношение к себе и по крайней мере некоторое время не желает с ними видеться.

На том она и отвела свою душу, и, когда на следующий день Данило позвонил мне и сообщил, что он и на нашу долю достал билеты на один заграничный фильм, получивший первые награды на нескольких фестивалях, но который до сих пор на экраны у нас не пускали и неизвестно, собирались ли вообще пускать, я сразу согласился, и Рада, когда я ей сказал, тоже не протестовала, так как вечер у нее был свободный, а кино — самая ее большая страсть. Мы встретились с Протичами перед сеансом, как будто между нами ничего и не было, и только на лице Рады проглядывала некоторая напряженность. После фильма зашли в клуб работников просвещения, прекрасно поужинали и провели вечер на редкость тепло и приятно. Теа была в хорошем настроении, даже немного выпила, что вообще не часто себе позволяла, расспрашивала про наших детей, поддержала меня в некоторых суждениях и взглядах, сделала Раде комплимент по поводу ее нового платья, а когда мы пошли домой, подхватила ее под руку и увлекла за собой, болтая о каких-то своих женских делах. Было очень хорошо, что у нас такие друзья.

Случались у нас размолвки и из-за детей, хотя сами дети были к этому совершенно не причастны. Наша Даца всего двумя годами старше Лиды, но у каждой в школе образовалась своя компания, и поэтому виделись они довольно редко. А сын наш вообще намного их моложе и не балует дружбой даже родную сестру. Наши расхождения проистекали, собственно, из-за противоречий между нами, взрослыми, страстными поборниками педагогики, в особенности в применении ее к чужим детям. Нет такого родителя, который не обнаружил бы множество недостатков у детей своих приятелей при сравнении их со своими собственными. Это есть прямое следствие родительского тщеславия, ищущего в своем потомстве продолжения и отражения неповторимой ценности собственной личности. И потому, радуясь успехам наших детей, мы в то же время склонны со злорадством следить за неуспехами чужих, и в особенности тех, кто у нас на виду, — а именно детей наших приятелей.

Лида Протичей, которую Теа с малолетства готовила в кинозвезды, — ужасная ломака и при этом настоящая красавица. Наша Даца, напротив, несколько топорна, строением в Раду, угловатая и уже сейчас, в ранней юности, слишком широкая в бедрах. Отличница в школе, скромная и серьезная, она еще не увлекается мальчиками, тогда как протичевская красавица находится под вечной угрозой второгодничества, вертится перед зеркалом и, словно стаю гончих, неотступно следующих по пятам, водит за собой хвост поклонников.

— Надо бы Дацу вам держать повольнее, — внушала нам Теа. — Она хорошая, умная девочка, но слишком застенчивая и скованная для своих лет. Ей уже двадцать; когда же и повеселиться, как не сейчас. Меня тоже мои воспитывали в строгости, чего я им по сю пору простить не могу. Почему бы Даце не разрешить почаще бывать в компаниях, встречаться с мальчиками и вечером немного задержаться?

Подобные советы она нам давала постоянно. Рада склонна была некоторые из них принять, но во мне обыкновенно восставал опасливый родитель, и, сомневаясь в искренности таких рекомендаций, я раздраженно возражал: лучше бы Теа занималась своими делами и построже смотрела за Лидой. Где это видано, чтобы девчонка семнадцати лет так красилась и столько занималась своей внешностью. Она наверняка еще и курит потихоньку, а тут как-то вечером я застал ее у них в подворотне вдвоем с парнем. Я прошел, сделав вид, что ее не узнал, но совершенно уверен, что это была Лида, тем более что она до сих пор прячет от меня глаза. Почему-то Теа никогда не спросит, что читает Даца и как у нее обстоят дела с изучением иностранных языков, ей важнее знать, научилась ли она дергаться по-современному и достаточно ли ей обкорнали юбку по нынешней моде. Знаю я, к чему такие вещи приводят, и у Протичей это не кончится добром. Рано или поздно, но и им придется сильно призадуматься.

— Да, но все-таки, — защищала Рада друзей, — боюсь, не перегибаем ли мы палку. Сделаем из Дацы старую деву, ущербное, оторванное от жизни создание. В конце концов, счастье заключается не в одних только отличных отметках. Взять хоть бы судьбу моих школьных подруг — повезло куда больше тем, кто относился к жизни легко, без трагической серьезности.

— Предположим. Но не всякому подходит один и тот же образ жизни. Даца скроена иначе, и я не верю, чтобы она могла быть счастлива, если бы ей довелось жить так, как предлагает Теа. Ты что, на самом деле веришь, что ее рецепты имеют целью нам помочь? А не повод ли это лишний раз похвастаться Лидиной красотой?