Избранное

Во-первых, опорой всем планам мадам Эмили было ее родство, вернее, свойство с семейством Дюран де Шамбор, предки которых эмигрировали из Франции во время войны за независимость; все семейство Дюран строго соблюдало аристократический стиль, особенно женщины, безжалостным оком подмечавшие малейший промах.

Во-вторых, мадам Эмили вошла в это благородное семейство окольным путем — через свою золовку, и, поскольку та была еврейка, мадам Эмили заранее считалась особой подозрительной.

В-третьих, надо было сразу же усвоить тон, принятый семейством Дюран де Шамбор в отношении других американцев, с которыми она поддерживала знакомство, а те по большей части были выскочками.

Итак, желая прослыть в Америке французской аристократкой, она подражала манерам, которые американцы считали обязательными для английской знати. Это имело успех. Иллюзии аристократизма в известной мере способствовала и двойная фамилия — Прива-Любас, хотя она произошла в результате промышленного союза двух небогатых ардешских прядильщиков шелка, деда и бабки мадам Эмили, связавших себя затем священными узами брака. Мадам Эмили требовала, чтобы газеты в светской хронике именовали ее Прива-Любас-Эмполи; однако у нее была тайная надежда рано или поздно избавиться от фамилии Эмполи, хотя лишь немногие посвященные знали, что эта фамилия, происходящая от названия маленького тосканского городка, была чисто еврейской.

Мадам Эмили приказала везти себя прямо к Нобле. Она никогда ничего не предпринимала, не выяснив предварительно сил и возможностей противника. Как истая дочь фабриканта, она считала вполне естественным, что заведующий личным столом исполняет при хозяевах обязанности шпика.

Доклад Нобле подтвердил ее предположения: Филипп увлекся рабочим движением так же, как он увлекался когда-то театром, изданием книжек, учением йогов; увлечение это угаснет еще до зимних холодов. Она велела Нобле рассказать во всех подробностях, что произошло на балу. Итак, коммунистка отказалась танцевать с Филиппом, это его раззадорило, она его дразнит, он бегает за ней. Все вполне понятно и вполне безопасно. В каждой причуде Филиппа была замешана женщина; сначала студентка, мечтавшая играть на сцене, потом лионская поэтесса, стихи которой никто не хотел печатать, потом отставная балерина, преподававшая учение йогов. Коммунистке не удастся удержать Филиппа при себе дольше, чем ее предшественницам. Эмили Прива-Любас подозревала, что все романы ее сына были платоническими. И она с гордостью думала: «Он такой же холодный, как я».

Досадно было только то, что подпись Натали требовалась немедленно, а Натали упрямилась и не хотела давать своей подписи, пока не удовлетворят желания Филиппа, и Натали так поступала лишь потому, что была «зловредная». Один врач объяснил мадам Эмили Прива-Любас, что «зловредность» — несомненный психоз. Когда он достигает определенной стадии, зловредных запирают в сумасшедший дом. Он рассказал ей историю некоего господина Дюпена, инспектора средних учебных заведений, который в течение двенадцати лет терроризировал своими зловредными выходками преподавателей физики и химии в двенадцати департаментах. Как-то раз на банкете, когда провозглашали тосты, он взял да и помочился под столом в бокал своего соседа, директора лицея. Скандал вызвал много шуму, и: господина Дюпена удалось наконец упрятать в сумасшедший дом. Мадам Эмили презирала свою падчерицу за то, что она пьет, как солдат, не вылезает до обеда из халата, слишком любит женщин и страдает психозом зловредства. По мнению мадам Эмили, ее падчерица приобрела чересчур уж американский стиль. Она с нетерпением ждала минуты, когда у Натали психоз перейдет тот «порог», как выразился психиатр, за которым следует заключение в палату для душевнобольных.

Валерио Эмполи тоже иной раз поступал зловредно в отношении мадам Эмили. Она предполагала, что зловредство — наследственная болезнь семейства Эмполи, типично еврейский порок. Она ликовала в душе, что психиатр дал ей в руки оружие против семьи ее второго мужа, которая славилась своим богатством еще и эпохи Возрождения и редко упускала случай подчеркнуть мещанские привычки мадам Эмили, недостаток культуры и отсутствие чувства юмора.

Натали она ненавидела, а Филиппу все спускала, хотя и считала его бесхарактерным, — она полагала, что у нее характера хватит на двоих. От природы чуждая нежности, она держала себя с сыном так же холодно, как и со всеми, но очень много думала о нем и заботилась о его будущности: она собиралась сделать его властителем мира. Она не считала настоящими монархами тех марионеток, тех лишившихся трона королей, которых она встречала за границей в чужих дворцах; не относилась к настоящим властителям, по ее мнению, и эта бедняжка Елизавета Английская, которой предстояло вырядиться в чуть ли не маскарадный костюм ради церемонии коронования, о чем уже начала говорить пресса.

Настоящих королей, подлинных властителей, она узнала лишь с тех пор, как была допущена в тесный кружок Дюран де Шамборов. Вот таким будет и ее сын, и она сама возложит корону на его голову. А до тех пор пусть просвещается в любой области и веселится сколько может.

Мадам Эмили была уверена, что, если бы ей удалось потолковать с сыном наедине, она без труда уговорила бы его не противиться коренной реорганизации фабрики в Клюзо.

Вот почему Натали, вполне разделявшая мнение мачехи о бесхарактерности Филиппа, водворилась в Клюзо. О их времяпрепровождении Нобле сообщил мадам Эмили самые точные сведения, которые получил от своих осведомителей, доносивших о каждом шаге Филиппа.

В пятницу Филипп возвратился из Лиона, только во второй половине дня и нашел у себя во флигеле Натали и Бернарду, уже расположившихся, как дома. Они сейчас же повезли его обедать в гостиницу соседнего городка, а вечер все трое провели в Эксе; на следующее утро Натали хвасталась приходящей прислуге Филиппа, что выиграла в баккара много денег — сотни тысяч франков. «Ей везет из-за ее зловредства», — думала Эмили, которая неизменно проигрывала за зеленым сукном. Вернулись игроки только на рассвете, спали чуть не до обеда, Филипп в конторе не появлялся. Около семи часов вечера автомобиль «альфа-ромео», выехав из Клюзо, помчался по Гренобльской дороге, а куда ездили — неизвестно; вернулись рано, но сквозь ставни видно было, что в комнате Филиппа свет горел до глубокой ночи. («Верно, она ездила в Гренобль за виски», — решила мадам Эмполи.) Сегодня, в воскресенье, после завтрака они совершали обход питейных заведений Клюзо. Натали пила коньяк. («А ночью виски глушила… Ни на одну минуту не отпускает его от себя», — сделала вывод мадам Эмили.)

Она намеревалась тотчас атаковать «красную девчонку», считая, что роман Филиппа как раз и есть наиболее уязвимое место в позиции противника. Подкупить профсоюзную делегатку, а потом сказать Филиппу: «На, смотри, вот тебе бесспорные доказательства ее продажности». А раз его нимфа Эгерия лишится своего ореола, Филипп отступится и махнет рукой на фабричные дела.

В разговоре с хозяйкой Нобле все время именовал Пьеретту «мадам Амабль». Когда же он говорил о ней у себя в конторе с секретаршами, то называл попросту Пьереттой, и вовсе не из презрения, а потому, что знал ее с детства.

Хозяйка потребовала curriculum vitae [17] Пьеретты Амабль, надеясь, что Нобле намекнет, какими средствами можно оказать давление на эту рабочую делегатку, — ведь такого рода сведения были специальностью Нобле.

Но прицепиться было не к чему. Тогда она спросила о ребенке Пьеретты. Издавна считалось классическим приемом воздействовать на одинокую мать щедротами в отношении ребенка, которого ей приходится растить без мужа. Словом, Эмили Эмполи, бывшая мадам Летурно, с легкостью и даже с некоторым удовольствием обращалась к хитроумным рецептам, проверенным на кухне предпринимателей, с которой она познакомилась двадцать лет назад. Однако оказалось, что ребенку только пять лет и живет он у дяди Пьеретты, зажиточного крестьянина.

17

Жизнеописание (лат.).

— А работница она хорошая?

— Превосходная.

— Так что же вы не догадались сделать ее старшим мастером?

Это тоже был испытанный прием тонкой хозяйской стратегии.

— Мадам Амабль — особа, можно сказать, необыкновенная, — сказал Нобле и, подумав, добавил: — Полагаю, что в дальнейшем она не уступит Кювро.

Эмили тотчас подумала, что рабочий Кювро, который целых двадцать лет портил жизнь фабрикантам Летурно и в конце концов разорил их, лично ей оказал услугу, о чем он, понятно, и не подозревает. В 1924 году Кювро был руководителем большой забастовки, длившейся тринадцать недель и в результате упорной борьбы рабочих увенчавшейся их победой. Эмили Прива-Любас подбивала своего свекра Франсуа Летурно ни за что не уступать, а своего отца уговорила дать Летурно денег в долг для уплаты по срочным векселям. Долг так и не был возвращен, и, проникнув в эту лазейку, семейство Прива-Любас прибрало фабрику к рукам.

Все человеческие свойства: и порядочность, и непорядочность, и смелость, и трусость — мадам Эмили всегда умела повернуть к своей выгоде и называла себя за такое уменье «реалисткой». Она испытывала вполне искреннее и столь беспредельное презрение к людям, что порой удивляла даже Валерио Эмполи. Он тоже презирал людей, но от этого ему было грустно.

Прежде всего Эмили решила все-таки попробовать подкупить Пьеретту Амабль. Пусть она честная-расчестная, какой ее рисует Нобле, но попытаться все же не мешает. Ей всегда казалось, что Франсуа Летурно просто не сумел подойти к рабочему Кювро. А если «красная девчонка» устоит перед соблазнами, можно будет извлечь выгоду даже из ее неподкупности. Но первым делом надо на нее посмотреть. Мадам Эмполи доверяла только собственному суждению о людях и считала, что необходимо своими глазами взглянуть на тех, кого собираешься атаковать.