Избранное
Шрифт:
– Ты меня слышишь?
– Так точно.
– Видишь, что делается на кладбище?.
– Рвануть бы сейчас, а?
– Следи за сигналом атаки.
До начала штурма семь минут. Кладбище в черном дыму. Нетерпение охватывает меня. Шесть минут, пять, четыре… А что, если?…
– Ракетницу!
Ашот встревоженно смотрит на меня, ничего не понимая.
– Штурмовать! Штурмовать!
– Я выхватил ракетницу из рук ординарца. Вместе со мной выбежали из КП Касим и телефонист с разматывающейся катушкой.
За три минуты до конца артиллерийского удара три мои красные ракеты одна за другой повисли в небе над
Через несколько секунд увидел перебежку. Отделение за отделением, развернувшись по фронту, за огневым валом, бежали бойцы по винограднику и залегали в кустарниках перед самым полем, откуда до кладбища оставался один лишь рывок.
– Молодцы, молодцы!
– кричал я.
Пушки смолкли все сразу. Телефонист протянул трубку:
– На проводе генерал.
Набрав побольше воздуху, возбужденно доложил:
– Хозяйство Шалагинова в кустарниках, у самого поля!
– Что-о? Кто позволил?
– Мы воспользовались артзавесой…
– Назад! Сейчас же! Ударят «катюши»! Назад!…
Я рванулся к батальону, но через три-четыре броска застыл на месте - реактивные снаряды, полыхая, ложились на кладбище, на ровное поле. Они задели и кустарник - он вспыхнул, словно его облили бензином и тут же подожгли. Бежал вперед, падал, поднимался. Навстречу разрозненными группами откатывались солдаты. Столкнулся с Платоновым.
– Где комбат?
– Убили майора!
– Прими батальон!
Он молчал. Его взгляд был пустым.
– Выполняй приказ!
Наконец он узнал меня и понял, чего от него хочу.
Я искал Шалагинова.
Брел сквозь обуглившийся кустарник, петлял в нем, приваливался в ямы-воронки, в которых пахло толом и паленым, выбирался оттуда и снова к винограднику. На меже, что легла между ним и кустами, столкнулся с сержантом.
– Там.
– Он показал на развалины.
В тесном подвальчике под обгоревшим домиком лежали убитые. Чуть в стороне - комбат, покрытый плащ-палаткой. Я приподнял ее и сразу же опустил… Сел словно пришибленный, прислонился к почерневшему дверному косяку, Здесь и нашел меня связной от Ашота:
– Вас срочно требует генерал!
За высотой, западнее, ухала земля - там что-то или кого-то бомбили. Трофейная кобылица нервно вздрагивала, шарахалась в сторону от сухого шелеста кукурузы.
Я чувствовал себя бесконечно малой частицей чего-то огромного, непознанного и потому страшного. Не мог представить мертвого Шалагинова. Кто-то чужой там, под плащ-палаткой, а Саша здесь, рядом, со своим чубом, своим безбородым мальчишеским озорством…
Стеганул кобылицу плеткой, она взвилась на дыбы.
33
Стою как пень перед генералом. Тут же Мотяшкин и незнакомый подполковник, внимательно вглядывающийся в меня, Молчу, смотрю, как Епифанов сжимает в руке серебряный портсигар - пальцы побелели.
– Может, все-таки заговорите?
– Генерал поднялся, стукнув портсигаром по столу.
– Нечего сказать в оправдание? Контужен, что ли?
– Повернулся к незнакомому офицеру: - Приказ по дивизии сейчас же. Я отстраняю его от полка.
– Его поступок заслуживает военного трибунала, - подал голос Мотяшкин.
– Оставьте нас одних, - потребовал Епифанов и, когда те двое вышли, подтянул
к себе карту.– Подойдите, посмотрите сюда внимательно.
«Обход!» - догадался я, глядя на красную стрелку, огибающую с юга гору, на которую так жадно смотрел еще недавно.
– Запоминайте все, что скажу!…
Мне надо встретиться с местным жителем. Он проводит мою команду - двести бойцов - через реку и железнодорожное полотно. Там, в тылу, в глухом лесу, к нам присоединится сербский партизанский батальон. Все силы я обязан скрытно сосредоточить перед поляной, за которой стоят пушки немцев, и ждать. Как только отстреляется наша артиллерия, а штурмовая авиация начнет дубасить западную окраину городка, мы - в атаку. И чтобы ни одной пушки врага, ни одного живого расчета!
Генерал, не поднимая головы, сказал:
– Идите! Посмейте сорвать операцию - штрафной не отделаетесь. Все!
Вышел в темную ночь, закурил. Тошнотворный дымок папиросы ударил в голову. Действовать, сейчас же действовать! Только не думать…
* * *
Лесник с прокуренными усами, в залатанном сивом зипуне, в черногорской феске с траурной каймой смотрел на меня по-детски ясными глазами.
– Иво Перович, - протянул руку, Ладонь жесткая, сухая, - Сам войник прве чете{2}.
Развернул перед ним карту с красной стрелой, указывающей наш ночной путь, ткнул пальцем в вершину горы:
– Немцы есть?
– Гледачи{3}. Немачки тамо, - показал на западный склон.
– Има пет батарейе и една чета{4}.
Меня разыскал Андрей Платонов.
– Возьмите с собой!
– сказал как отрезал.
– Собирай двести солдат. Гранат, гранат побольше. И чтобы ни у кого ничего не стукало, не грюкало.
Ашот все время молчал. С тех пор как я, упреждая приказ, послал в небо три красные ракеты, он как бы отделил себя от меня. Даже когда я сказал, что уведу двести солдат и что ему командовать полком, он не разжал губ и в глазах его осталась не свойственная ему отрешенность.
…Легко шагал Перович. Мы без шума перешли через речушку, но только успели дойти до полотна железной дороги, как с фланга ударили пулеметы - трассирующие пули пересекли дорогу. Из-за горы, черным горбом торчавшей над нами, выпорхнули ракеты. Выждав, пока в небе погаснет последняя искорка, рывком перемахнули через полотно. Кто-то упал, застонал.
Вспотевшие, тяжело дыша, карабкались вверх сквозь черный лес. Тропа дикая, каменистая. Запахи вокруг, шорохи казались мне до боли знакомыми. Наверное, во всех горных лесах одна и та же сладковатая затхлость и сушняк одинаково потрескивает под ногами.
Перович ушел в разведку. Солдаты разлеглись, с трудом переводя дыхание; кое-кто уже похрапывал. Лес меня понемногу успокаивал, был будто родным, давным-давно хоженым-перехоженым…
Вернулся проводник и привел с собой высокого человека в длинном офицерском плаще.
– Наш командант.
– Он отошел в сторону.
– Капетан Прве сербске бригаде Кицманич.
– Незнакомец размашисто раскинул руки.
Мы обнялись. От капитана несло крепким самосадом и еще тем запахом, который присущ человеку, долгие месяцы прожившему под открытым небом, коротавшему ночи у бездымных костров.