Избранное
Шрифт:
– А в лес нас возьмете, Григорий Андреевич?
– Не я решаю. Пока! Большой поклон нашим. О встрече должна знать только Михайлова, ну и Людмила Пригон. И больше никто. Ты меня понял?
В гостиной Нафе рассказывает о встрече с Алексеевым. Елена Николаевна и Людмила Ивановна вслушиваются в каждое слово. Нафе часто повторяет:
– Худо выглядит наш директор, очень худо.
Елена Николаевна поднялась, подошла к шкафу, поставила на место томик Достоевского, украдкой вытерла глаза.
– Люда, Насонову можешь встретить завтра?
– Хорошо, Елена Николаевна.
–
– Хорошо, Елена Николаевна.
– И самое главное: как думаешь, Насонова в лес пойдет?
– Она и ее муж готовы в любую минуту.
– Это хорошо, очень хорошо.
– Но партизанам нужен врач, Елена Николаевна!
– Об этом я думала. Пока спешить не будем. Давайте готовиться к встречам.
Через неделю встреча состоялась. Людмила Ивановна принесла врачебный саквояж, туго набитый лекарствами, ватой, марлей. Нафе доставил два пуда муки.
Насонова с мужем были экипированы для лесной жизни.
С Алексеевым были еще два партизана. Их фамилии, к сожалению, мне до сих пор установить не удалось. Это были молодые ребята, страшно худые, изможденные. Насонова, увидев их, разрыдалась.
Алексеев очень спешил. Он поблагодарил за помощь, дал наказ: готовьтесь к новой связи; помимо всего, точно решите один важнейший вопрос. Может ли доктор Михайлова принять десять партизан в свой тайный госпиталь? Вопрос обдумайте всесторонне. Риск тут огромный, это помните каждую минуту. Что касается Насоновой и ее мужа, придется обождать до следующего раза. Таких полномочий штаб не давал, и он, Алексеев, не имеет права решать самостоятельно.
Насонова растерялась, стала умолять, хотя было ясно, что Алексеев по-другому не поступит.
– Я не знаю, как мне возвращаться в Ялту. Что я скажу людям?
Алексеев пристально посмотрел на нее, но муж Насоновой опередил его вопрос:
– Не беспокойтесь, никто не знает, что мы здесь. Для всех, кто нас знает, мы уходили в село к моим родным.
19
Кончилась трофейная конина, добытая еще Вязниковым.
Расковывались от жгучих морозов горы, а на побережье начиналась весна.
Отряд голодал. Голод и сырая стужа укладывали партизан в тайные санитарные землянки. Оставалась надежда на продовольственные операции.
Фашисты знали об этой надежде и делали все, чтобы она не осуществилась.
Конина могла спасти от голода, но обозы перестали двигаться по горным дорогам. Они шли на Севастополь далеким кружным путем по равнинам и только днем.
Чувствовалось, вот-вот установим прочную связь с Севастополем, оттуда придут самолеты, сбросят на парашютах продукты, медикаменты. Надежду рождала весна. Партизаны посматривали в небо, но оно пока было закрыто плотными облаками.
Голод, голод…
И вот пришел Алексеев, принес ошеломляющие новости: он связался с кореизскими подпольщиками. Они обещают медикаменты, какое-то количество муки.
Кучер горячился, недоволен был тем, что Алексеев так долго добирался
в лагерь - а шел он трое суток, - упрекал, что пришел с пустыми руками: «Мог же прихватить медикаменты!»Кривошта остудил комиссарскую горячность:
– Ты посмотри на Алексеева! Тень от человека осталась. Хлеб, который он принес, отдать ему! Через двое суток он, только он, пойдет на связь и доставит медикаменты.
Командир был прав. Алексеев если и держался на ногах, то только вследствие крайнего напряжения нервов.
Кучер хотел сам выйти на связь, но в санитарных землянках лежали тридцать бойцов. Он не мог их оставить, не имел права. Десять партизан, видно по всему, уже не поднимутся: нет никакой возможности помочь им.
А если тайком переправить их в Кореиз, в госпиталь Михайловой? С ним согласился и Кривошта. Кое-кого еще можно поднять на ноги - только накормить, но таких, как Михаил Абрамович Шаевич, не поднимешь. Длительное и профессиональное лечение - вот что ему нужно.
Алексеев уходил на связь. Он немного приободрился, был возбужден. Предстояло важное свидание, от него зависела жизнь товарищей. Понимание всего этого и держало его на ногах, было его вторым дыханием.
– А если в отряд будут проситься?
– спросил у командира.
– Никого не брать! В таком положении мы не можем брать людей. Они погибнут. Время для этого впереди.
…Медикаменты, которые принес Алексеев, спасли тех, кто уже заглядывал в могилу. Два пуда муки поддержали весь отряд.
Но слишком дорого мы заплатили за этот второй поход. Алексеев напоролся на засаду. Внезапным огнем был убит один из проводников. Спасли медикаменты и муку. Вдвоем несли тяжелый груз, надорвались.
Второй проводник умер у заставы отряда, а сам Алексеев потерял память и лежал в горячке.
Он метался, что-то выкрикивал, звал кого-то. Долго мучился, но жизнь не покидала его, хотя память не приходила. Скончался он внезапно, утром нашли его похолодевший труп.
С его смертью связь с кореизцами оборвалась. Никто не знал, где назначена встреча, кто должен прийти на нее и когда.
Положение становилось трагическим.
Никогда не забуду эту санитарную землянку. Она снится мне до сих пор, и я просыпаюсь в холодном поту.
Вокруг тлеющего костра молча сидят люди. Один парень качается с закрытыми глазами, будто богу молится, не замечает, что на ногах загорелись тряпки. Рядом лежит страшно исхудавший, с гноящимися ранами Михаил Абрамович Шаевич.
– Здравствуйте, товарищи!
Молчание. Никто не отвечает. Только через несколько секунд, узнав меня, Шаевич пытается улыбнуться.
– Как, Михаил Абрамович?
– Мише каюк, видал?
– он показывает ногу.
– Гангрена.
Сижу молчу, ну что скажешь? Какое найдешь слово утешения? Да и поможет ли оно?
Шаевич тянет меня за рукав:
– Алексеев помер, жалко. Он мне шептал, еще в тот раз, что встречался с Людмилой Пригон, моей врачихой: «Ах, если бы меня к ней!»
– Мы обязательно свяжемся с Людмилой Пригон.
– Ты помолчи, командир. Вот сядь рядом, дай руку и слушай.
И он начал тихо петь, я едва слышал его…