Избранное

Игорь, опершись толстыми ладонями о косяки дверного проема, суется в «рафик», смотрит на меня с полуотсутствующей улыбкой, переводит взгляд на Сашу, снова возвращается ко мне, и вдруг глаза его серьезнеют. Не успела я прибрать свое лицо, не хватило сил. Жалкое, смятое и растоптанное. Смотрит на меня Игорь долго, произносит неторопливо:

— Саша, а мама у нас не заснет. Нам — еще одно кино, а она вон какая вся… Вы валяйте поезжайте, мы пешочком… Анастасия Викторовна, вы же любите пешком ходить!

— Спасибо за чуткость, Игорь Сергеевич, — говорю я, слыша, как слеза звенит в моем голосе. — Но сегодня у меня, увы, нету сил идти пешком. Саша вам составит компанию. Иди, Сашок, я лечь хочу. Завтра, слава богу, выходной, хоть этого типа не увижу!

Опять срыв при группе. Нынче же будет известно. Но — плевать.

— Мама, Андрей приехал, ты что! — смеется Саша. — Я лечу на крыльях любви к себе в номер.

Чувство некоторого мстительного удовольствия охватывает меня: я и забыла, что сегодня прилетает мой зять — вырвался на воскресный день. Он актер, у него тоже съемки, но их экспедиция в пределах досягаемости.

Игорь Сергеевич созерцает мое лицо, потом так же молча опускается на колени и стоит. У блатных, что ли, научился дешевой театральности? Девочки в «рафике» хихикают, но мне почему-то приятно.

— Королева, снизойдите.

— Не балаганьте, Игорь, вы же не мальчик, — говорю я, стараясь, чтобы голос был сердитым, но внутри уже начало оттаивать.

— Мама, — смеется Сашка, — мне каждая секунда дорога! Игоря не переупрямишь. Выйди, ради общества. И выясняйте отношения.

В интонации — неуловимое превосходство, сознание, что в ее силах изменить ситуацию. Это снова цепляет меня, но мне очень хочется выйти и остаться с Игорем, пройтись с ним одним, просто так…

Я выхожу, «рафик» уезжает, Игорь, отряхнув колени, молча берет меня под руку, мы идем по набережной, уже темно, и, слава богу, никто на меня не пялится, никто не узнает. Утешение во скорбях дневных начинает осенять меня.

— Ты не обедала? — спрашивает Игорь. — Я тоже проспал. Но жрать хочется. И выпить. Зайдем в этот мусорный ящик?

Впереди — стеклянная, освещенная изнутри коробочка какого-то кафе. Я молча киваю. Мы заходим. Игорь отыскивает в углу свободный столик, убирает с него грязную посуду на соседний; добыв из карманов куртки газету, стирает разводы томатной подливки, хлебные крошки и пивные лужицы, вешает куртку на спинку алюминиевого стула.

— Чтобы фраера не думали, что ты тут их ждешь. Сиди. Я пошел, чего-нибудь добуду.

Я достаю из сумочки десятку, он берет не ломаясь. Во-первых, любая «звезда» всегда пользуется случаем «поставить» оператору, а во-вторых, оклад у него двести рублей, молодая жена с сынишкой и машина, которая уж я-то знаю во сколько обходится. К тому же когда-то он был при больших деньгах, посорил ими вволю, видно не придает им значения. Однако я слышу где-то глубоко в себе неудовольствие оттого, что Игорь так легко принял эту десятку. Я люблю, потому жажду уважать, возвеличивать, идеализировать…

Я сижу спиной к залу, мне видна черная полоса Волги, проблески заводей и низко — малиновая в оранжевость прорезь в плотности неба. Сейчас мне кажется, что эпизод удался, что, может быть, когда все смонтируется, когда наложится звук, все будет не так уж и плохо… Я почти счастлива.

— Ты где? — раздается над моим ухом голос. — Все проигрываешь эпизод?

Горячие сосиски — горкой на тарелке, маринованные кильки с яйцом, хлеб и два стакана.

— Ну. — Игорь наливает по трети стакана водки, сует бутылку в карман куртки. — Первый раз мы с тобой пьем. Так за это.

Мы чокаемся, пьем, глядим друг на друга поверх стаканов, молча ждем, пока «достанет». Его большое, всегда словно бы спросонья, длинное лицо розовеет: достало. Он улыбается.

— Ну вот как хорошо. Целый месяц хотелось. Ешь.

Я сижу спиной к залу, меня никто не видит, до меня никому нет дела, и потом, я немножко пьяная уже, счастливо пьяная — можно человеку немного свободы в его трудной сдержанной жизни? Я улыбаюсь Игорю, руками укладываю на кусок хлеба кильки, половинку яйца, посыпаю зеленым луком.

— Во! Сделать тебе?

— Сделай. — Игорь наливает еще. В том, как он торопится к хмелю, нет противного, он добр и трогателен сейчас.

— Держи. — Я протягиваю ему самую прекрасную в мире закуску, снова чувствую себя талантливой, повелительной, веселой, красивой!..

— За мою любимую актрису.

— За Сашеньку, что ли? — не удерживаюсь я. — С удовольствием. Лишь бы она была здоровенькой!..

— За нее потом. Сейчас за тебя. С восемнадцати лет влюблен в тебя. С твоей первой роли.

Сижу, счастливо расслабившись, мысли добрые и веселые ходят во мне, иногда достигая сознания, иногда незарегистрированно растворяясь в естестве моем, оставляя после себя только ощущение, что мне хорошо. Мне смело. Я не помню, когда за последние десять… нет, сорок пять лет мне было так хорошо и смело. Я могу говорить что хочу, могу пойти по всем столикам улыбаясь и петь, чтобы всем было хорошо.

— Хочешь, буду петь? — предлагаю я Игорю. — Мне хорошо, пусть всем будет хорошо.

— Хочу, — говорит он. — Но это потом. Да и кому тут петь, — он оглядывает тесно набитый каким-то странным людом зальчик кафе. — Фраера, дешевки. Посиди, пусть мне будет хорошо. Слушай, мы с тобой как рыбка с водой. Я, между прочим, так и думал, что нам с тобой хорошо бы выпить.

— Ты думал обо мне?

— Я же тебя люблю. Ты знаешь.

Он берет мою руку, целует пальцы, пахнущие килькой. Я все равно понимаю, что это он во хмелю любит меня, но мне хорошо. Мне прекрасно. И смело.

— Это я тебя люблю, — возражаю я. — А ты любишь Сашеньку. Я ее тоже очень люблю, больше всего на свете. Но мне плохо.

— Я знаю, — говорит он, и в темной хмельной уже воде его глаз вдруг проступает добрая мысль и сожаление. — Я все знаю. Но Сашеньку я не так люблю, я ею любуюсь. Я ее снимать люблю, каждый поворот — чудо… Ты знаешь, я так любил снимать лошадей, особенно жеребят. Но после Вайды и Тарковского нельзя… Жаль. Так за Сашеньку?

Мы снова чокаемся и пьем, но мне уже грустно и хочется что-то сделать, чем-то обратить на себя его внимание, чем-то пронзительно поразить Игоря, чтобы он опять думал обо мне, жалел меня. Утопиться? Вскрыть вены? Но я молча ем, опустив голову, Игорь тоже ест, шумно пережевывая хлеб и сосиски, потом рука с ломтем падает на край стола, Игорь смотрит на меня.

— Я слышу тебя, — говорит он. — Ну что ты киснешь? Кончай давай. — Он выливает остатки водки себе в стакан. — За тебя!

Выпивает. Лицо его становится молодым, добрым, он чуть улыбается, глядит на меня пристально и покорно.