Избранное

— Рассказать тебе смешное?.. — спросил вдруг мальчик. Был он в майке и трикотажных, когда-то голубых штанишках.

— Не озяб? — Матвею понравилось, что пассажир сидит смирно. Он не любил балованных.

— Нет… У Кати Лизка есть маленькая, я с ней дружу. Так она говорит: ты, мамка, купи мне братишку. Мне Лизкина мать серьезно говорила, что в Братске продаются. В Братске все продается… Дура такая!

— Ясно, продаются. Откуда ж вашего брата берут?

— Рожают.

— Да? — Матвей усмехнулся, покосившись на мальчишку. — Кто это тебе объяснил?

— Мамка.

— Ну, и правильно… А то морочат голову, будто вы без них не узнаете что к чему.

— Мне уже шесть лет исполнилось, а Лизке три… Меня Шуркой зовут. — Поразмыслив о чем-то, он спросил: — А жены у тебя нет или есть?

— Я молодой еще, куда…

— И какого-нибудь ребеночка или женщины тоже нет? — Отрицательный ответ почему-то понравился мальчишке, он улыбнулся, показав щербатинку в верхних зубах.

Время близилось к обеду. Заглянув через плечо развальщицы на бумажку, где она ставила точки и кресты, учитывая рейсы, Матвей убедился, что ездок у него вполовину меньше, чем у других шоферов. Он снова погнал самосвал к экскаватору, раздумывая, как бы, не гробя попусту машину, оборачиваться быстрей.

В чаще стволов, стеснивших с двух сторон временную дорогу, Матвей еще утром заметил широкий визир, шедший наискось вниз и сокращавший, вероятно, большой кусок «тещиного языка». Теперь он решил рискнуть и медленно съехал с дороги на жирную мшанную подстилку целика.

Ехал осторожно, чувствуя, как тяжело мнут скаты трухлявые замшелые стволы, кустарник, как подается под тяжестью самосвала неезженныи целик. Вдруг почва жидко ушла, Матвей рванул рычаг, переключая задний ход, — колеса, не цепляя, вращались вхолостую.

— Сели… Елки-палки! — Матвей спрыгнул на землю. — Вылазь, обедать будем.

— Я с твое теперь есть стану. — Шурка выскочил из кабины, ежась под моросящим дождем. — Хочу такого роста вырасти.

— Дразнилки слушать?

— Ты красивый.

— Много понимаешь…

Матвей сходил на ручей за водой, потом отрезал Шурке большой ломоть хлеба, отколол кусок рафинада, остальное съел сам.

— Ты дал бы, кто дразнит, — сказал, поразмыслив, Шурка. — Ты же всех сильней! Или хочешь, я выйду за тебя замуж и заступаться буду? Я знаешь как ругаться умею! Ты не думай, я скоро выйду замуж.

— Болтай! Разве парнишка может замуж выйти? — Матвей сравнил себя маленького с Шуркой и подумал, что и двух слов не сказал бы, наверное, с незнакомым мужиком. — Тебе невесту надо.

— Я девочка. Ты думал, я парнишка, я девочка!

— Разве? — Матвей удивленно похлопал Шурку по худенькой спине. — Не разберешь вас… Ну что же… Щербатая только ты.

— Они вырастут. Это я точно знаю, что вырастут!

Бесшумно сучилась мошка. Достав из-под сиденья топор, Матвей долго искал засохшее дерево: живое рубить ему было жалко, срубив, принес и подложил две длинные слеги под задние скаты. Под передние набросал сушняка и снова присел, размышляя, возьмет или не возьмет глубоко ушедшая в перегной машина. Решив, что не возьмет, он еще посидел, покурил, потом наладил нечто вроде рычага под передок и, упершись плечами в радиатор, выкатил машину на сухое.

— Ну, вот, — сказал он, обтерев ладонью с шеи мошку. — Поехали, невеста.

У съезда в карьер его остановил мастер и сердито спросил, где это он пропадал. Матвей объяснил, что залез в трясину.

Дома Матвей ужинать отказался, потому что заходил после работы в столовую. Повалялся, подремал на лежанке, потом сел к приемнику. Старуха пряла. Выдергав пучок белой шерсти, привязанный к копылу, она смотала нитки с двух веретен и сообщила Матвею:

— Наела и тебя мошка!.. От мошки-то мы личины раньше ткали из конского волосу. Из хвоста волоса надерьгашь, сплетешь и ходишь — ровно маска-то какая, как в театре… Штанов-ти не носили бабы, пойдешь жать — как огненны были ноги-те. Похвошешься эдак-то вот сарафаном и опять жнешь…

Зеленый секторок в глазке приемника то растекался, то вытягивался в ниточку. Попалась далекая южная волна, застонали дутары и рубабы, рвано загудела дойра. Матвей подпер подбородок кулаком, держа пальцы на ручке, чтобы не потерять волну. В трещинах его каблуков еще светлела самаркандская пыль.

Самарканд.

До этого были Куйбышев, Горький, Соликамск. А до этого — колхоз: поля и овраги с пересохшими песчаными руслами ручьев. Солдатский, Пьяный, Девкин овраги… Здесь он родился и вырос.

Хлопок, пшеница, огромный сборочный цех тракторного и огромный кузовной цех на автозаводе. Серые солевые терриконы; мерцающие то синими, то красными полосами своды забоев, привычный душноватый запах газа…

Все это помнят его руки, помнят глаза. Теперь здесь пройдет железная дорога. Лягут рельсы. Рудник, целлюлозный комбинат, металлургический… Совсем иные люди будут жить и стареть здесь…

— Тебе нравится эта музыка? Мне — нет, — услышал он Шуркин голос. — А чего ты скучный?

— Тебя дожидаюсь.

Матвей выключил приемник. С Шуркой пришла еще девчонка, она донимала теперь старуху, оплакивая какую-то игрушку, сломанную Шуркой. Наконец старуха оставила пряжу, с сердцем проворчав: «Помыкай мой прибежал!» — и принялась крутить из лоскутков и сена куклу. Нацарапала ей химическим карандашом лицо, сказала:

— Ну вот, милка моя, и смастерили, долго ли, не реви зря. Эдака, што ли, была харя-то у ей?

— Эдака, эдака, — обрадовалась девочка, — а ты, бабуня, еще сделай, не то Шурка опять сломает…

Вошел Фролов.

— Ступай домой, — сказал он Шурке, — шляешься целый день неизвестно где! Степанов, — обратился он к Матвею, — мастер жаловался. Ездок меньше всех сделал, куда-то в трясину забрался… Жрать, выходит, мужичок, работать — мальчик? Такие пироги…

— Не могу я быстро ездить. Дорога, сами знаете, какая, машина бьется…

— В городе, что ли, работал, к асфальтам привык? — Фролов сел на лавку, раздвинув толстые колени, поглаживая их взад-вперед. — План выполняем, гоняем… мехколонновцам редко на хороших дорогах работать приходится…

Матвей отвел глаза, включил приемник. Зряшный разговор.

Фролов и Шурка ушли.

— Характерные, милочка мой, хорошо не живут, — проворчала старуха. — Да заткни ты глотку энтому идолу, надоел, индо, право!

Матвей щелкнул ручкой.

Перед самым обедом на крутом повороте «тещиного языка», там, где обычно шоферы переключали скорость на малую, боясь встречной, Матвей увидел две фигурки, терпеливо примостившиеся на пеньке. Он хотел было проехать мимо, потом остановился.

— Чего тебе? — хмуро спросил он бросившуюся к подножке Шурку.