Избранное

— Я все гуляю, — сказал он. — Понимаешь, зимой я много работал, подолгу сидел, хочется погулять. А ты не очень болеешь?

— Не знаю. У меня температура.

— Выздоравливай скорей, — попросил ее Михаил и ушел. Он почувствовал, что опасается этого ребенка, его возможной власти над собой, своей возможной зависимости от того, здоров ли, весел ли он или грустен и под глазами темнеют синячки, повествующие о грядущем ревмокардите. Он инстинктивно не желал зависеть ни от кого и ни от чего, ценя свободу духа, необходимую для того, чтобы мыслить.

Вечером Михаил получил телеграмму от жены, что она вылетает завтра, и у него сразу испортилось настроение. Причин тому не было — жена его никогда ни в чем не связывала, они жили теперь как уважающие, впрочем, довольно спокойно относящиеся друг к другу люди. У Михаила, однако, случались моменты, когда, задержавшись на работе, он не ленился зайти в переулок, поглядеть на свои окна: светятся ли? И если светились, радостно ехал на лифте, радостно звонил «своим звонком», ждал, пока жена откроет дверь, помогал ей накрывать на стол. Доставал припасенную бутылку коньяка, они выпивали с удовольствием по рюмке или по две, разговаривали. При всем том, когда он уезжал в долгие, часто на полгода, экспедиции, расставались они делово: работа есть работа, встречались с радостью, впрочем не чрезмерной. Надо полагать, происходило это потому, что, рано поженившись, они так и не открыли друг в друге мужчину и женщину, главным для каждого из них в браке были в первую очередь терпимость и взаимопонимание.

Спал в эту ночь Михаил скверно, проснулся поздно и, не завтракая, взяв тяжелую палку, срезанную им для того, чтобы ходить по горам, спустился к морю.

День обещал быть ясным, хотя и холодным. На пляже пансионата уже лежали загорающие. Молодые, немолодые — все они, как удивленно отметил для себя Михаил, принадлежали, очевидно, к какому-то тайному обществу Жирных, видящих в изобилии собственной плоти некий сокровенный смысл.

Шторм прекратился, но небольшой накат еще был. Михаил быстро пошел по берегу, не желая, чтобы его нагнал художник с дочкой, он видел, как они завтракали в павильоне.

Он шел, чуть покачивая сильными худыми ногами, легко задевая коленом о колено, подошвы кед, которые он крепко вдавливал в почву, оставляли на прибрежном галечнике глубокие следы. Лицо его немного загорело, с белков серых в синеву глаз ушла желтизна. Из-под белой шапочки с пластмассовым козырьком торчали светлые вихры, делающие его похожим на безвозрастного современного парня-мужчину, деятельного и бесплодного одновременно. Впрочем, сейчас, когда его никто не видел и не надо было по привычке «делать лицо», черты его несколько заострились, губы сжались в тонкую суровую складку уголками вниз, выражение глаз стало сосредоточенно-высокомерным.

Было пустынно, словно все человечество уложили горами пышной плоти позади на пляже. Никому не захотелось пройти тысячу метров, чтобы загорать тут, наслаждаясь первозданной красотой и одиночеством.

Тишина и мертвенность неприятно томили Михаила, он невольно старался производить своими шагами и ударами палки по галечнику больше шума, но песок словно бы поглощал звуки. И все время чудилось, что кто-то идет сзади. Оборачивался неожиданно — но пустынен и открыт на многие сотни метров был позади берег.

5

Скоро начались людные жилые места; на участках, засаженных зацветающими мандариновыми деревьями и виноградом, стояли двухэтажные красивые дома. Наткнувшись взглядом на небольшой, сложенный из неоштукатуренного камня рыбацкий домик, он решил зайти: может, придет идея перебраться из пансионата на частное, тихое жилье.

Отворил калитку — и тут же увидел стол с кувшином вина и стакан и прислоненный к столу огромный портрет. Немного поодаль была могила с каменным надгробием, надгробие венчал мощный бюст усатого мужчины в папахе. Портрет, по вероятности, изображал того же мужчину во весь рост, в черном костюме, лицо его, при всем несовершенстве живописи, выглядело живым: маленькие хитрые глазки, бородавка на румяной щеке, мясистый красный нос и закрученные кверху усы. Здесь, в этой местности, водился нигде прежде не виданный Михаилом обычай — хоронить своих покойников на усадьбе.

Из-за дома вышел старик в папахе, в галошах на босу ногу. Михаил поздоровался.

— Это мой сын, — с достоинством объяснил старик. — Сегодня годовщина его смерти, ты можешь выпить вина.

Старик показал ему тропу через горы, и Михаил двинулся дальше. Тропа бежала лесом, поднималась с горы на гору, пересекая то и дело серпантин шоссе. Вспомнив, что не завтракал, он свернул в небольшой поселок, купил в магазинчике банку сока и полкило пряников.

Пройдя по тропе еще, Михаил устроился возле родничка, струящегося из расщелины, умыл лицо, напился, открыл банку ножом и стал есть пряники, прихлебывая густой сок. Потом закурил, глядя в просветы между деревьями на балую полоску шоссе. Родничок тихо побулькивал, переливаясь через край гранитной естественной чаши, тихо шелестел по мелкогалечному дну.

Он думал о том, что легкомысленно откладывает поездку с экспедицией с года на год, считая, что решение зависит только от него, но вот прошел налегке километров двенадцать — устал. А совсем вроде бы недавно с сорокакилограммовым рюкзаком — целый день, с пятиминутными перекурами и одним обеденным костром. Одряхлел, засидевшись в конторе, сердце износилось. Тоскливо пронзило вдруг, что не заметил перевала: то дорога шла вверх, а теперь начался спуск, — он не понял за суетой — когда; никому, увы, не известно, как далеко до подножия… Страх засуетился внутри, жажда немедленного действия, но он подавил это.

Слушал побулькивание чистейшей, подобной слезе ребенка воды, фильтрованной здесь через толщи известняков: он встречал в деревне старух и более молодых женщин с зобом — в воде не было йода. Припоминал особый звук клокотания серных горячих ключей возле кратеров спящих вулканов: желтоватый дымок над жерлом, желтовато-серая, будто грязная, водичка, стекающая по углублениям в камне, и попыхивание крохотных, словно паучки, горячих, окольцованных желтой выпавшей серой ключиков. Лежа в спальном мешке, Михаил тогда подолгу не мог заснуть, любовно слушая тихое глубинное гудение, постукивание: то зрела новая плоть, которую должна была, когда придет Время, извергнуть из себя Земля. Был счастлив.

Сейчас он курил, глядя в себя, и счастливо вспоминал виденное им издалека извержение Ключевской — красные зигзаги, обозначившие в ночи конус склона, красное жаркое сияние, ограничившее, подчеркнувшее срез жерла. И слои пепла на разъеме почвы, точно указывающее число извержений, — черная земля, дальше серый пепел, опять черный, опять серый слой…

Михаил скрипнул зубами и отбросил сигарету — так вдруг поманило, потянуло туда, в свободу, в счастливое единение с собой, в сосредоточенность на суетном, на горячо любимом. Вспомнил тоскливо, как о каторге какой-то, о предполагаемом директорском кресле, хотя, в общем, гордился, что дорос, дотянулся, добежал от того чердака, где рыдал мальчишкой, — всем обуза, зачем не умер, — до кабинета, находящегося тоже, кстати, под самой крышей, рядом с чердаком.

Последние годы научной работой он занимался урывками, утешая себя, что подкапливает фактический материал, оправдания ради изредка публиковал статьи «на тему». Однако внутри знал, что затянул, что истина, поманившая его некогда, поманила иными дорогами и других: и у нас и за границей публиковалась информация, из которой он уяснил себе, что многие уже приблизились к тому, к чему он шел. Вот-вот кто-то более молодой и целеустремленный попадет в яблочко.

«Жизнь — сказка в пересказе глупца. Она полка трескучих слов и ничего не значит», — вспомнил он цитату из Шекспира, которой обычно утешался, когда узнавал, что еще один из его сокурсников по университету опубликовал нечто интересное, о чем говорят. Конечно, он клерк, поднаторевший в интригах, но если ему презентован этот дар, имеет ли он право зарывать его в землю?.. Рассчитывал гармонично сочетать карьеру с наукой, ощущал безмерность сил, бескрайность ума, но одна сторона его дарования пожрала другую.