Избранное

— Я думаю, пока мы едем с тобой в машине, ты вряд ли устроишь бешеную гонку, — сказала Исана.

— Мой отец был поваром — содержал небольшой ресторанчик, а мать работала в школе.

— Готовила завтраки школьникам?

— Нет, была учительницей математики, — поспешил исправить ошибку Красномордый, и, будто сам был виноват в этом поспешном заключении, уши у него снова покраснели. — Странный брак, да? Отец раньше тоже был преподавателем, обучал кулинарии. Но с тех пор как открыл свой ресторанчик, у него начались странности. Кончилось все тем, что он стал торговать зеленым карэрайсом.

— Зеленым карэрайсом? — сказал Исана, и Дзин, который до этого подражал шуму мотора, умолк и сказал:

— Да, карэрайсом.

— Он туда добавлял хлореллу. В молодости отец изучал проблемы космических полетов. И твердо придерживался идеи, отвергнутой управлением НАСА. Чтобы космонавты не были привередливы, считал он, нужно прежде всего освободить их от предубеждения против цвета и формы. И поскольку человечеству, видимо, придется покинуть Землю и, значит, каждый поневоле станет космонавтом, в качестве подготовки к этому он стал торговать карэрайсом, в который добавлял хлореллу. Но его никто не покупал. Отец терпел, терпел, а потом взял да и повесился. Один наш знакомый говорил, что отец сошел с ума, а я думаю, он впал в глубокую депрессию. Поскольку мать имела специальность и работала, ей бы вполне можно было не стараться второй раз выходить замуж, а она сразу же после смерти отца стала мазаться и водить к себе каких-то мерзких типов. В практических делах она ничего не смыслила. Но характер у нее был ого-го — самый добродушный мужчина, поговорив с ней, раздражался и мрачнел. И у матери на подведенных веках, за шикарными очками, выступали капельки пота. Мужчина, бывало, хочет уйти — она не отпускает, и тот бьет ее. Потом она отравилась газом… Отец ведь тоже умер не от того, что зеленый карэрайс не продавался и наступил застой в делах. Взял да и повесился. Да и мать умерла не потому, что так уж хотела выйти замуж, а у нее ничего не получалось. Она слишком долго занималась дурным делом, точно одержимая злым духом, и вся поникла. Однажды выставила оценки за контрольную для поступающих в университет — и отравилась газом… Я тоже чувствую, что, когда захочу покончить с собой, никому надоедать не буду. Вот это я и говорю, а Тамакити, как услышит, прямо из себя выходит. Вы тоже считаете, что я рисуюсь?

— Нет, почему же, — сказал Исана. — Возможно, Тамакити злится как раз потому, что ты не рисуешься?

— И правда, лучше всего молчать. Тем более, что Союз свободных мореплавателей обзавелся специалистом по словам. Мне захотелось хотя бы разок поговорить с этим специалистом, — сказал подросток, и на этот раз покраснел Исана.

Красномордый вел машину безупречно, и быстрая езда не мешала уснувшему Дзину, от сна щеки его раскраснелись.

— Теперь о Союзе свободных мореплавателей. Вот что думает Такаки о землетрясении, которое все время предсказывают газеты. Такие люди, как мы, ни на что не годные, все до одного будут под шумок убиты. Потому что молодежь, ничего не делающую для общества, ненавидят. И мы должны заранее принять меры самозащиты. До того, как начнется землетрясение, мы должны сесть на корабль и начать свободное плавание, говорит он. Нужно подготовиться: отказаться от гражданства, чтобы нас не мобилизовали в отряды восстановления городов. Не сделай мы этого, при восстановлении городов нас опять-таки под шумок постараются перебить. Люди, сознающие свою слабость, изо всех сил будут на этом настаивать — у них это прямо навязчивой идеей станет. А вот Тамакити не боится никакого самого страшного землетрясения, наоборот, ждет его. Он говорит, что порядок в природе и обществе, существующий в этом мире, будет поставлен с ног на голову, и после землетрясения разразятся пожары и чума, и только члены Союза свободных мореплавателей, которые будут в это время в море, останутся в живых. Именно поэтому военное обучение должно быть направлено на самооборону — надо сделать так, чтобы после землетрясения, о котором говорит Такаки, корабль Союза свободных мореплавателей не был похищен. А Тамакити говорит, что нужно вести подготовку к военным действиям: если землетрясение не произойдет, вооружившись, совершать нападения по всему Токио и самим создать крупные беспорядки и панику. Я — против. Но Тамакити высмеивает меня. Возьми, например, мотор шхуны, говорит он, починить его мы еще можем, а новый сделать не можем. А зачем? Мотор шхуны нужно использовать до конца и выбросить. И саму шхуну тоже. Пришел кораблю срок — значит, бросать его надо. Нам нет нужды ничего создавать. Даже если Свободные мореплаватели переживут разрушительное землетрясение, ничего хорошего их не ждет; хотя Тамакити и говорит, что, даже если оба побережья Тихого океана будут разрушены, Свободные мореплаватели останутся в живых — это значит, на всей земле останутся они одни, а тогда, я думаю, человеческая цивилизация прекратит свое существование. Мы ведь ничего не знаем… Я даже думаю, что в ближайшее время все люди на земле по собственной воле начнут один за другим кончать жизнь самоубийством. В таком случае, не есть ли Союз свободных мореплавателей — символ будущего человечества, думаю я. Перед тем как заснуть, я всегда об этом думаю.

— Пусть символ, но как он определяет будущее?

— Ребята из Союза свободных мореплавателей и не думают о том, чтобы с годами стать иными людьми, чем сейчас. Может быть, они считают, что, до тех пор пока повзрослеют или станут пожилыми, мир вообще погибнет, в общем, считают, что будущего нет, и поэтому не делают ничего, чтобы подготовиться к нему. Всех их привезли сюда по коллективному набору, но они разбежались, даже не начав работать. Да сам Тамакити, который строит великие планы о том, как на всем земном шаре останемся мы одни, и тот чувствует, что если мы вооружимся и поднимем восстание, то и сами тоже погибнем. Может быть, именно поэтому он и хочет поскорее поднять восстание. Даже если мы потерпим поражение, а настоящее восстание не разгорится — тоже ничего страшного, считает он. Даже если нас арестуют, к смерти не приговорят — мы ведь несовершеннолетние, ну дадут лет двадцать, а мир рухнет еще до того, как истечет наш срок, и некому будет осуществлять вынесенный нам приговор. Мне тоже это нравится. Такая жизнь — самая свободная. Правда, Союз свободных мореплавателей кажется мне классом, ученики которого умрут еще до того, как закончат обучение. Может, это и есть символ скорой гибели всех школ?

Фургон, в котором ехал Короткий, пошел на обгон, и, когда поравнялся с ними, сидевший за рулем подросток сделал головой какой-то знак. Красномордый, несмотря на привычку краснеть, спокойно и холодно кивнул в ответ и, сбавив скорость, подъехал к обочине, фургон последовал за ним.

— Что-то с мотором у них, перегрелся, наверное. Звонить механикам в прокат — волынка, попробуем сами справиться, — объяснил Красномордый.

— Почему ты вступил в Союз свободных мореплавателей? Потому что родители покончили с собой?

— Захотел и вступил, всякие были причины, у кого их не бывает?

Посмотрев на остановившийся сзади фургон, из капота которого валил пар, Красномордый достал из-под сиденья красный флажок и вышел из машины. Поставив за фургоном сигнал, означающий, что устраняют неисправность, он начал работать ловко и сосредоточенно. Занятый практической деятельностью, он забыл о своей привычке краснеть. Короткий и Исана стояли в стороне как лишние люди, не способные ничем помочь. Утомленный ездой, Короткий молчал. С приближением вечера лица подростков, копавшихся под капотом, постепенно темнели и даже посуровели. Они снова смогли двинуться в путь лишь после захода солнца.

Когда их машина въехала в непроглядно густую зелень полуострова Идзу, Исана, примостив на коленях голову спящего Дзина, оживился: тяжелое путешествие подходило к концу. Каждый раз, когда фары освещали, точно срезая, густые заросли, он гораздо острее, чем в убежище, ощущал души деревьев. Это были души деревьев, всплывавшие из листвы вечнозеленых деревьев и кустов, плотным ковром покрывающих крутой склон горы, обращенный к морю. Обе машины выехали с последнего платного шоссе и стали спускаться вниз по дороге, узкой, как протока в запруде для ловли рыбы. Бесконечно петляя, они спускались все ниже и ниже. Бесчисленные души деревьев, окружающие в темноте машину, были подобны духам моря. В воздухе стоял запах моря. Слева внизу чернело море. А еще левее светились огоньки рыбачьего поселка или курорта на горячих источниках. Справа черной стеной высилась выдающаяся в море скала. По мере движения машины огоньки заслонялись этой стеной и наконец исчезли совсем. Море тоже, казалось, перестало существовать.

Красномордый сбавил скорость. Он бросал беспокойные взгляды то на дорогу, ставшую совсем узкой, то на густые заросли кустов по обочинам. Наконец впереди показался мигающий свет карманного фонаря. Красномордый коротко просигналил, и свет карманного фонаря, освещавший кусты, переместился на дорогу. В луче фар остановившейся машины, со склона, который резко шел вверх прямо от дороги, спустился Бой, прикрывая глаза от слепящих фар.

— Вы первые, — сказал он, открывая дверцу машины.

— Да, фургон идет за нами. Я уже подумал, что мы проглядели развилку.

— Я тоже. Но все в порядке.

— Ты нас встречал, чтобы показать дорогу? Сколько же ты ждал? — спросил Исана.

— Не знаю, часов у меня нет. Из нашего тайника вышел в семь.

— Неужели пять часов нас здесь высматриваешь? — сказал Исана; ему стало не по себе. — О чем же ты здесь думал, в темноте, целых пять часов?

— Темно, ничего не видно, и я ни о чем не думал, — отрезал Бой.

До сих пор машина следовала вдоль моря, а теперь должна была подняться вверх и по гребню достичь оконечности мыса, выдающегося в море. На самой высокой точке мыса была станция электрички, а склон, поднимавшийся оттуда к горному хребту Идзу, и был районом загородных домов. Чтобы машина не сбилась с пути, на каждом повороте петлявшей в лесу дороги их ждали дозорные. Вскоре они до отказа набились в машину, и Исана пришлось взять спящего Дзина к себе на колени.

— Забыл, опять забыл, значит, ничего и не было! — трагически воскликнул во сне Бой, который сидел рядом с водителем, зажатый с двух сторон своими товарищами. Все рассмеялись и принялись расталкивать и будить его. Бой мрачно молчал, и подростки рассказали Исана страшный сон, который постоянно снится Бою. Когда он начинает засыпать, его мучит мысль, что он до сих пор ничего стоящего не совершил и чувствует себя беспомощным, как ребенок. Но во сне ему видится, будто что-то важное он все-таки сделал.

И тотчас же забывает, что он сделал. Ниточка воспоминаний, как крупинки песка в песочных часах, проскальзывает на дно забвения. Тогда-то Бой и начинает причитать: забыл, опять забыл, значит, ничего и не было.

— А что, если тебя не будить? — спросил Исана.

— Сон на этом кончается. Потом сплю как убитый, позабыв обо всем, — сказал Бой печально.

Машина, в которой сидел Исана, доехала до конца лесной дороги. Путь им преграждало огромное дерево; грубая сероватая кора напоминала шкуру носорога. Машина остановилась у самого дерева, и Исана, высоко закинув голову, долго смотрел на буйно разросшуюся мелкую, твердую листву. Да, вот это действительно дикий персик! — подумал Исана, потрясенный гигантскими размерами дерева, и почувствовал, что сквозь тьму, наступившую, когда погасли фары машины, к нему приближается душа персика. Да, понял, сказал про себя Исана, уловив напряженной антенной своей души душу персика. Ты, я надеюсь, будешь охранять меня с сыном. Если здесь что-либо произойдет… Исана вышел из машины вслед за подростками, не проронившими ни слова, и, стоя в полной тьме с завернутым в одеяло Дзином на руках, замер, боясь сделать шаг по хрупким, острым осколкам лавы. Кожа его ощущала солоноватую сырость, пропитавшую воздух.