Избранное

— Батюшка, уйми… батюшка, сейчас рубахи клочить почнут, — сгибаясь от одышки, взмолилась бабка. — Ноне, батюшка, и ситцов таких не достать… хоть записочку напиши, чтоб унялись! — и для большей убедительности коснулась председателева плеча.

Председатель медленно обернулся, старухе почудилось с перепугу, что не голова, а один сплошной рыжеватый глаз восседает на загорелой шее Лукинича… Да и вообще всё тут обстояло неблагополучно: висячая лампа качалась и коптила, плакаты шуршали на сквозняке, и оттого получалось, будто вожди на них деловито шушукаются между собою, а сам Лукинич, вопреки обычаю, сидел босой и беспоясый, как бы набатом поднятый со сна.

— Не трожь меня… — страшно произнёс председатель, устремляя в бабку палец, измазанный чернилом. — Не трожь, я казённый человек…

Старую так и шарахнуло, точно рога на власти выросли, а власть, по существу, не столь и хмельная была, сколь обескуражена заметкой. Подписанная загадочным именем — Тулуп, она не изобиловала фактами, но между строк в ней читались зловредные вопросы, задать которые мог на свете лишь отец его, Лука; и под десятком таких тулупов Лукинич учуял бы Проньку, — немудрено, что, загоняемый в смертную щёлочку, пытался старик хотя б через газету отсрочить неминучую. Теперь, шатко направляясь к дому, Лукинич знал, что заставляло его спешить: он шёл на окончательную расправу с отцом. Папоротниковые заросли, ещё не вытоптанные скотом, зря цеплялись ему за ноги; напрасно в обратную сторону воротил его ветер. Изба стояла запертой, на стук не отзывались, председатель влез в окно. Слюнявый отпрыск его спал, а бородатой няньки возле не было. Тогда со спичками председатель обошёл весь дом, — кошка не прошла бы неслышней; он нашёл старика в омшанике. Сидя на корточках, бессильный противостоять старческой прихоти, Лука слизывал с крынок молочный отстой, и на бороде его повисли блудливые тягучие улики. Лукинич шагнул вперёд, вздымая бровь, и в ту же минуту Виссарион, который вышел прибрать радио из-под окна, услышал краткий, сплющенный ветром вопль.

…рос дурман у самого крыльца; непонятно, как и когда сюда припутешествовали эти дымчато-жёлтые цветы. Выскочив из избы, Лука пал на колени и, ёрзая, набивал себе рот отравной этой травою: теперь к сумасшествию он был ближе, чем к смерти. Наверно, он и нажрался бы её до последнего насыщения, не случись поблизости человека. Всхлипывая и шаря длинными руками мрак, Лука метнулся на людской голос, обещавший если не помощь, то участие. Он едва не сшиб Виссариона, и тот, отталкиваясь, схватился за голову Луки.

— …за руку меня держи, в коморочку мене… — всхрапывал Лука, обвисая на руке человека. — Милае, хотел мёртвым притвориться, да силы нет. Милае, что он со мной деет-то?.. во мне на сто годов пружины, а он мне милае, скорлупку пробивает…

— Ступай, ступай, отец! — сопротивлялся Виссарион как умел.

— …попить, попить бы, не то умру. Врёт он, врём будто в Питере у францужены в любовниках ходил, врёт! Он людей давил в участках, давильщик… он и музыку-т заводит, чтоб не слышать… не слышать их!

Как во сне, он отвечал на вопросы, которых Виссарион ему не задавал. В его лице, размытом временем, метались воспоминанья, которые он выговаривал механически, без размышленья; ценой остатка жизни он покупал чужое участие. Он бессилел с каждым словом и скоро выпустил из рук нечаянного сообщника своей мести; теперь он сидел на мокрой траве пустей и смятей вымолоченного снопа. Виссарион бежал от него, потрясённый внезапным знанием; всякими сведениями он и вообще не пренебрегал, а это давало ему, хромому, негаданную подпорку. За околицей, под свежим ветром, он остановился. «Надо когда-нибудь начинать», — подумал он и уже раскаивался, что раньше времени покинул Луку; надо было расспросить подробней, тихо и вкрадчиво, как разговаривают со спящими. Через полчаса блужданий он стоял всё ещё только за деревом против председательской избы. В окне горел свет. Пожалуй, только усиливающаяся изморозь погнала Виссариона на крыльцо. Он кидал в жизнь самого крупного своего козыря. Надо было крепко держаться за скобку, чтоб не шататься; он был, как пьяный, и удачливая мысль ввалиться пьяным к председателю нескольку подбодрила его. Второй порог переступить оказалось уже легче… Склонясь над зыбкою, Лукинич баюкал сына.

— …чего? Завтра приходи!

— А, гостей гонишь, — заплетаясь, посмеялся Виссарион. — Закуску ты припрятал, значит?

— Ночного гостя железной закуской кормят, — шопотом процедил Лукинич.

Подозревая умысел в ночном посещеньи завклуба, он вдруг и сам стал придерживаться того же тона, и с той минуты, кто из них был искусней, тот и пьяней.

— Чего надо-то?

— Дай трёшницу, — в упор сказал Виссарион.

Все ещё не доверяя хмельности гостя, Лукинич украдкой заглянул ему в глаза, и тот с пьяным бесстрашием выдержал этот взгляд.

— Откуда у меня деньги!

— Не обижай, нам с тобой в дружбе надо жить!

— Чего дружней — оба пьяные! — притворно зевнул председатель. — Садись, если можешь.

В скучном пространстве лежала под лампой васильева спичечница; следуя пьяной логике, Виссарион тотчас перекинулся мыслью на инвалида.

— Знаешь, ты за Федотом следи. Они теперь и деревню могут сжечь… Ха, нищему пожар не страшен! Им куда нонче путь, раз изовсюду выгнали? Им в бандюги путь… А ты за мной всё следишь! — Похоже было, что, подозревая присутствие Василья в избе, он пытался выманить его из убежища; он ошибался, — Лукинич подобрал спичечницу на лугу, где обронил её инвалид.

— Это тебе пьяному мерестит, — усмехнулся председатель.

— Я пьян, да помню. Тебя в газетине с песочком пробрали? Высоко забрался, ниже лететь. А ты под меня норку роешь, арапствуешь, крот! Смотри, падать вместе будем, а тебе больней.

— Ты к чему?

— А вот трёшницу-то пожалел для приятеля, а, небось, сколько в прежние-то годы по участкам наполучал! — фальцетом захохотал Виссарион, и сам удивился искусности своего притворства.

— Не хохочи, парнишку взбудишь, потом час укладывать. — Председатель лениво придвинулся поближе, и пахло от него не хмельным, а чем-то кислым, ребячьим. — Ко мне шёл — Луку, что ль, встрел?

— Было дело, да лень докладать, — усмехнулся тот, играя спичечницей инвалида.

— А-а, — очень спокойно протянул председатель, и взяв спичечницу из рук гостя, долго разглядывал тусклые радуги в ней. — То-то и смелости у инока. Может, музыку тебе завести? Не хочешь… а чего хочешь-то?

— Трёшник хочу, — с настойчивостью бросил Виссарион и упорно смотрел в левый, совсем мёртвый глаз Лукинича; казалось, зрачок его совершенно растворился в белке.

— …а если не дам? — тихо спросил председатель и вдруг взмахнул кулаком над головой гостя, но никакого события не произошло. Виссарион скалился уже в сажени от него, готовый обороняться хоть зубами. Лукинич грустно покачал головой: — А ты пужлив, гадёнок… образованный! Гляди, рази этим бьют? — Он брезгливо разжал кулак, там лежала тряпица с нажёванным мякишем, соска сорокаветовского отпрыска.

— Вот теперь уж и трёшницы не возьму, — весь красный от обиды, пригрозил Виссарион, поднимаясь одновременно с хозяином. — Завтра сам принесёшь, просить будешь, а не возьму… Не провожай, там не заперто.

— Пужлив, даже отрезвел со страху, — напряжённо улыбался Лукинич, и руки, видимо, для пущего задору держал за спиной. — Что ж, дружба — так дружба… с образованными людьми и дружить лестно. Я так и смекнул — рази образованному трёшница нужна? Евонную руку и сотней не накормишь! Не беги, не бойся пока!

Не спуская глаз с хозяина, Виссарион вышел на крыльцо и лицом к лицу столкнулся с Лукою, который возвращался. В свете из окна Виссарион увидел его длинный с перегибами нос, который влажно поблёскивал: неслышный и крайне деловитый, уже шёл дождик. Лука не узнал нечаянного сообщника своей мести. Пройдя шагов восемь, Виссарион прислушался: всё было спокойно в только что покинутом доме.

II

Следовало ждать событий поутру, но ни одно происшествие так и не выдулось. Только укатил на дрезине Геласий с увадьевским посланием за пазухой, да, повинуясь общественной молве, выключили Проньку из ячейки. День начинался пасмурно; небо свесило мокрые свои вихры к земле, которая жадно намокла, но пересохшие травы пока не поднимались. Всё же о. Ровоамов покидал Макариху, еле унося доброхотные даянья мужиков; при этом, кланяясь старушечьей кучке, провожавшей его до околицы, он крепче всех понимал, что волхования его тут ни при чём. Ввечеру потея за чайком в шонохском кооптрактире, он виновато поглядывал на брезентовый свой кулёк и справедливо полагал, что убрался из Макарихи во-время.