Избранное
Шрифт:
– Хорошо, падре.
– Сколько раз?
– Пять… шесть… точно не помню…
– С кем?
– …один…
– Ты никогда не был с женщиной?
– …нет…
– Величайший грех! Самое тяжкое оскорбление для господа нашего Иисуса Христа. Восчувствуй стыд, плачь от стыда, ибо ты оскорбил чистоту младенца Иисуса. Посмел бы ты рассказать об этой мерзости своим тете и дяде, которые считают тебя самым невинным мальчиком в мире? Смотри же, впредь не греши. Каждый раз, когда появится искушение, прочитай «Отче наш». Впредь не греши. И уж, во всяком случае, лучше оскорби самого себя, но не замарай себя общением с публичной женщиной. Восчувствуй стыд и омерзение. Подумай о том, что, вместо того чтобы предаваться гнусной похоти, ты мог бы служить церкви. Подумай о том, что силы, употребленные во зло, ты мог бы посвятить
– Падре, скажите, что я должен делать…
– Молись, молись и беги от мыслей о женщинах.
– Я хочу женщину, падре, признаюсь вам и в этом. Всегда хочу.
– Ты грешишь вдвойне, и наказание тебе будет двойное. Не смей приходить сюда, пока не раскаешься искренне! Я поговорю с твоей тетей…
– Нет, вы этого не…
– Я спасаю души всеми средствами. Сегодня отпущения я тебе не дам. Это была как бы простая беседа.
Судьба других людей - любимая тема бесед в провинции. Если речь идет о судьбе, на которую Можно повлиять, интерес удваивается. Если же доступная влиянию судьба - это судьба подростка, интерес превращается в долг. А если у этого подростка строптивый характер, долг разрастается до масштабов крестового похода. Тут все знают друг друга, семьи знакомы давно, несколько поколений.
– Да, конечно,- вздыхает донья Пресентасьон,- теперь жизнь идет по-другому.
– Раньше было больше различий между сословиями,- говорит сеньорита Паскуалина.- А теперь все перемешалось.
Асунсьон поднимает глаза от вышивки.
– Именно поэтому, как говорит падре, порядочные семьи должны больше чем когда-либо держаться вместе.
Эти дамы - числом четырнадцать - собираются по четвергам в послеобеденное время, чтобы вышивать салфетки, скатерти и подушечки, которые затем преподносятся священнику. Место собраний каждую неделю меняется. Все эти дамы из житейских соображений поддерживают отношения с женами людей, разбогатевших в Революцию. Только вот эти часы по четвергам посвящаются общению в интимном кругу старых знакомых. Семья самого недавнего происхождения выдвинулась при Порфирио. Самая древняя не без благодарности вспоминает своего основателя, получившего энкомьенду [48] в колонии. Асунсьон Себальос де Балькарсель - рудники и коммерция - занимает вполне почетное среднее место, достигнутое выдающимся трудолюбием.
– Говорят, что в Мехико прислуга невозможно дорогая.
– Моя невестка платит кухарке двести песо в месяц.
– Немыслимо!
– А ты помнишь молодого Регулеса, сына коммерсанта? Так вот, когда я недавно ездила в Мехико на рождественские праздники, я к нему зашла, и его жена сказала, что они только на прислугу тратят три тысячи песо.
– В год?
– Как бы не так! В месяц, в один месяц.
– Ого! Потише, чтоб не услышала твоя служанка. К счастью, здесь они пока смирные. А говорят, что в Мехико…
– И подумай, молодежь стремится в Мехико искать счастья. А я всегда говорю - таких удобств, как в Гуанахуато, нигде не найдешь. Как приятно основать семью в месте, где все тебя знают и где есть истинные друзья.
Усевшись в кружок, дамы вышивают. Гостиная каждую неделю другая, но все они в основном одинаковы: продолговатая комната, балконы с решетками, кресла с высокими спинками и вязаными салфеточками на подлокотниках, высокий стол с мраморной столешницей, бронзовые статуэтки - крылатые Победы, босоногие испанские крестьянки, Данте и Беатриче. Люстра побогаче или попроще. Служанка с косами и в фартучке.
– Какие у тебя планы насчет племянника, Асунсьон?
– Ах, что ты, ведь он только заканчивает школу второй ступени.
– Сколько ему лет?
– Недавно исполнилось пятнадцать.
– Очень красивый мальчик. Я его как-то встретила на улице.
– Да, красивый, хвала господу.
– …но право, друзей ты подбираешь ему очень странных.
– Друзей?
– Вот именно. Сама видела, вроде бы индеец, лохматый, настоящий бродяжка. Ходят в обнимку, что уж тут говорить!
– Клянусь тебе, Паскуалина, я ничего об этом не знаю. Наверно, школьный
товарищ.– Я просто говорю, чтобы поставить тебя в известность. Ведь мальчики не умеют выбирать друзей. А дурной друг - это для ребенка погибель.
– Мои-то сыновья без конца приглашают Хайме, но он ни разу не соизволил…
– Какой-то он у вас замкнутый, правда?
– А ты помнишь, как он был на детском балу?
– Как же не помнить! Вообще чудо из чудес, чтобы этот мальчик куда-то пошел. Весь Гуанахуато об этом говорит.
– Ты не представляешь себе, Асунсьон, какую скуку он там нагнал на всех. Вздумалось ему рассуждать о каких-то редких книгах, да еще с таким важным видом, а потом заявил всем, что они, мол, полные невежды и пустоголовые и бог весть что еще.
– Право же, все говорят, что он настоящий бирюк.
– Бог даст, со временем это пройдет.
– А религиозные обязанности он исполняет?
– Ну как же! Ты ведь знаешь, мой муж в этом отношении очень строг.
– А к кому ты его посылаешь исповедоваться?
– Прежде он ходил к падре Лансагорте, но теперь я ему разрешила исповедоваться у священника Обрегона, к которому ходят почти все его товарищи.
– Да нет, я просто говорю тебе это, потому что сын Рефухио, моей племянницы, пришел недавно из школы сам не свой. Вообрази, посреди урока Хайме встал и заявил, что все мы, католики… Нет, это ужасно. Мне даже повторить стыдно.
– Говори же, говори.
– Асунсьон отвечает за моральное воспитание мальчика. Говори все. Она должна знать.
– Что все мы, католики,- лицемеры.
– О!
– Господи боже, Пресентасьон! Кто ему внушил эти идеи?
– То-то я и говорю. Дурное общество.
– И дурные книги.
– Почему ты не запишешь его в Католическое Действие? Когда мои сыновья были в его возрасте, это очень помогло» в их воспитании.
– Мальчики нуждаются в духовном руководстве.
– Вот так и бывает - сперва водятся с гадкими мальчишками, читают запрещенные книги, а потом связываются с женщинами и кончают бунтовскими идеями.
– Ты же знаешь, сын Луисы Ортега коммунистом сделался.
– О боже!
– А все потому, что его восемнадцати лет отправили учиться в Мехико. Вот и результат, любуйтесь.
– Вспомни, Асунсьон, как воспитывали наших братьев.
– Да, ты права.
– Ну, уж если начистоту, Асунсьон, так твой брат - далеко не образец. Прости, конечно, за откровенность, но на то мы и друзья…
– Ради бога, Паскуалина! Для меня самой он - наказанье божье.
– II как он мог жениться на этой женщине!
– Вот-вот, яблоко от яблони недалеко падает.
– Хайме не знает своей матери. Его воспитали мы.
– Ах, милая моя, дурная кровь передается по наследству.
– Либрада, включи свет! Не хотите ли выпить прохладительного?
Солнце заходит, пальцы быстро и уверенно шевелятся над шитьем. Платья на всех дамах нарочито чуть старомодные. Лица бледные, с восковым оттенком. Все вышивают, плотно сдвинув колени.
Какое противоречивое, тайное чувство охватывает Асунсьон, когда падре Лансагорта, прибегая к двусмысленным эвфемизмам и формулам священного долга, рассказывает, ей о своей беседе с Хайме! Когда же священник, за которым тянется его тень голодного пса, уходит, женщина твердит про себя бессмысленную фразу: «Хоть бы мой мальчик никогда не вырос…» - и, спохватившись, что в словах этих нет смысла, чувствует глубокую и постыдную радость. Она пытается увидеть в зеркале какой-либо внешний признак этих своих чувств, а в лице мальчика - признаки его зрелости; она следит за каждым шагом Хайме, удваивает нежность. Вот она, раздвинув портьеру, выглянула на балкон: Хайме и Родольфо Себальос вышли из дому и направляются к центру Гуанахуато. Бледная, как луна за темными завесами, Асунсьон решает ничего не говорить мужу. Она не повторит ему слов священника. Не расскажет о все более редких встречах отца и сына. Не упомянет имени Хуана Мануэля Лоренсо, бедного студента, ставшего лучшим другом Хайме. Не заикнется о книгах, которые мальчик контрабандой приносит в дом. Как никогда прежде, она чувствует себя женщиной: она хочет предоставить событиям идти своим чередом вплоть до естественной развязки. Она не хочет ничего предугадывать. Не хочет связать факты единой мыслью. Стоя за портьерой, она видит, как удаляются отец и сын, и глаза ее туманит волнение, борьба противоречивых чувств.