Избранное
Шрифт:
– С дороги, сукины дети, мать вашу!…- гремели тысячи голосов одного человека. Голоса боли и желания, голоса пистолета, рука, хлеставшая факелом по ящикам с порохом, взорвавшая пушки и обратившая в бегство неоседланных коней. Хаос звуков - лошадиное ржание, вопли и взрывы - далеким эхом отозвался в невнятном шуме очнувшейся деревни, в колокольном звоне на розовой церковной башне, в гуле земли, дрогнувшей под копытами повстанческой конницы, которая вскоре уже мчалась к мосту… Но на той стороне была ночь, тишина, погасшие костры и не было уже ни федералов, ни лейтенанта - он несся на юг, вздымая над головой факел, отражавшийся в горячих глазах коня: на юг, с нитью в руках, на юг.
Я выжил. Рехина. Так тебя звали? Да. Ты - Рехина. А как звали тебя, безымянный солдат? Я выжил. Вы умерли. Выжил. Aгa, меня оставили в покое. Думают, я заснул. Тебя я вспомнил, вспомнил твое имя. А вот у него нет имени. И вы двое, взявшись за руки, зияя пустыми глазницами, наступаете на меня, думаете, что сможете устыдить меня, вызвать сострадание. О нет. Я не обязан вам
– своему упорству. Шел напролом. Брал свое. Добродетель? Смирение? Милосердие? Эх, можно прожить и без них, можно прожить. Но нельзя прожить без упорства. Милосердие? Кому оно нужно? Покорность? Ты, Каталина, как бы ты обошлась с моей покорностью? Если бы я тебе покорился, ты втоптала бы меня в грязь своим презрением, бросила бы меня. Я знаю, ты оправдываешь себя, ссылаясь на святость брачных уз. Х-хе. Если бы не мое богатство, ты давно бы хлопотала о разводе. И ты, Тереса, если ты ненавидишь меня и оскорбляешь, живя на мои средства,- как бы ты ненавидела и оскорбляла меня, будь я бедняком, нищим! Представьте, фарисейки, что за вами не стоит моя жизнеспособность, представьте себя в гуще вспухших ног, ожидающих автобус на всех углах города, представьте себя в гуще этих вспухших ног, представьте, что вы - продавщицы в магазине, секретарши в конторе, стучащие на машинке, завертывающие покупки. Представьте себя теми, кто откладывает каждый песо для приобретения автомашины в рассрочку, кто ставит свечки Святой Деве, моля об исполнении своей мечты, отдает часть ежемесячного заработка за пользование земельным участком, вздыхает по холодильнику. Представьте себя теми, кто сидит по субботам в кино, жуя арахис, а по окончании сеанса бегает в поисках такси, кто позволяет себе раз в месяц пообедать в ресторане. Только подумайте, от чего я вас избавил: вам, чтобы жить, пришлось бы кричать повсюду, что нет счастливее страны на свете, чем Мексика, пришлось бы кичиться сарапе и Кантифласом, музыкой «марьячи» и «моле поблано» [71] , пришлось бы и впрямь верить в обеты, поломничества к святым местам, молитвы.
– Domine, non sum dignus… [23]
«- Приветствую вас и ставлю в известность. Во-первых, они хотят отказаться от займов, предоставляемых североамериканскими банками тихоокеанской железной дороге. Знаете ли вы, сколько ежегодно платит железная дорога в счет процентов по этим займам? Тридцать девять миллионов песо. Во-вторых, они хотят уволить консультантов но реконструкции железнодорожных магистралей. Знаете, сколько мы получаем? Десять миллионов в год. В-третьих, они хотят устранить всех нас, администраторов, ведающих распределением североамериканских займов для строительства железных дорог. Знаете, сколько заработали вы и сколько заработал я в прошлом году?…
– Three millions pesos each… [24]
– Совершенно верно. Но дело на этом не кончается. Будьте добры, телеграфируйте «Нэйшнл фрут экспресс», что коммунистические лидеры хотят прекратить аренду вагонов-рефрижераторов, которая приносит компании двадцать миллионов песо годовых, а нам - хорошие комиссионные. Всего доброго».
Хе- хе. Неплохо сказано. Идиоты. Если бы я не защищал их интересы… Идиоты. Ох, убирайтесь вы все, дайте мне послушать. Пусть только попробуют не понять меня. Пусть только не заметят, что означает этот мой жест…
«- Садись, крошка. Сейчас я займусь с тобой. Диас, а ты будь начеку: ни одно слово не должно просочиться в газету о нападении полиции на бунтовщиков.
– Но сеньор, кажется, есть убитый. Кроме того, все случилось в центре города. Будет трудновато…
– Ничего, ничего. Распоряжение сверху.
– Но мне известно, что один рабочий листок поместит сообщение…
– А о чем, интересно, думаете вы? Или я не плачу вам, чтобы вы думали? Разве не платят вам в вашем «органе», чтобы вы думали? Заявите в прокуратуру, надо закрыть их типографию…»
Мне не надо много думать. Достаточно выбить искру. Одну искру, чтобы дать ток в огромную сложную сеть. Другим нужен целый генератор. Мне это ни к чему. Мне достаточно плавать в мутных водах, действовать с дальних дистанций, не наживать врагов. Да, да. Перекрути пленку. Это не так интересно.
«- Мария Луиса, известный тебе Хуан Фелипе Коуто хочет и меня обвести вокруг пальца… Можете идти, Диас… Дай мне стакан воды, крошка. Я говорю, хочет обвести меня вокруг пальца. Так же, как Федерико Роблеса, помнишь? Но со мной шутки плохи…
– В чем же дело, мой капитан?
– Он получил с моей помощью концессию на прокладку шоссе в Соноре. Я даже помог ему добиться утверждения бюджета, в три раза превышающего стоимость строительства, с учетом, что шоссе пройдет по орошаемым землям, которые я купил у эхидатариев [72] , Вчера мне сообщили, будто этот прохвост тоже купил землю в тех же местах и хочет изменить направление шоссе, проложить его через свои владения…
– Ну и свинья! А с виду порядочный человек.
– Так вот, крошка, на этом и сыграешь - тиснешь пару сплетен в своей колонке, сообщишь о предполагаемом разводе нашего уважаемого деятеля. Не слишком раздувай - для начала только попугать.
– Кстати, у нас есть фотоснимки Коуто в кабаре с какой-то девицей, которая никак не похожа на мадам Коуто.
– Побереги на тот случай, если не откликнется…» Говорят, что поры губки не соединены друг с другом, и тем не
менее губка - единое целое. Я вспомнил об этом, потому что, говорят, если разодрать губку, то она, разодранная в клочья, стремится слепить свои
растерзанные поры и никогда не умирает, ох, никогда не умирает.– Тем утром я ждал его с радостью. Мы переправились через реку на лошадях.
– Ты завладел им и отнял его у меня.
Священник встает с колен и под негодующие возгласы женщин берет их за руки. А я продолжаю думать о плотнике, потом о его сыне и о том, чего бы мы избежали, если бы в свое время двенадцать специалистов по общественным связям отпустили бы его на все четыре стороны, как козу, и он жил бы себе, рассказывал о чудесах, а за это получал бесплатное угощение, бесплатную постель, разделяя эти блага со святыми знахарями, пока не умер бы от старости, в полном забвении. А Каталина, Тереса и Херардо сидят в креслах в глубине спальни. Долго ли они еще будут подсовывать мне священника, торопить со смертью и заставлять исповедоваться? Да, они хотели бы кое-что узнать. Но я посмеюсь над вами. Еще как. Еще как. Ты, Каталина, даже готова сказать мне то, чего никогда не говорила, лишь бы ублажить меня и кое-что разузнать. О, я-то знаю, что тебе хочется узнать. И на лисьей морде твоей дочери тоже написано любопытство. Неспроста и пройдоха Херардо здесь вертится: поразведать, слезу пустить, а там, глядишь, и кусок урвать. Как плохо они меня знают. Думают, что богатство упадет им в руки, этим трем комедиантам, трем летучим мышам, которые даже летать не умеют. Три бескрылые летучие мыши, три крысы. Как они меня презирают. Да. Ненавидят меня ненавистью нищих. Им противны меха, в которых они ходят, дома, в которых живут, драгоценности, которые их украшают, потому что все это дал им я. Нет, не трогайте меня сейчас…
– Оставьте меня…
– Но ведь пришел Херардо… Херардито… Твой зять… посмотри на него.
– А, этот кретин…
– Дон Артемио…
– Мама, это невыносимо, это ужасно!
– Он болен…
– Ха, я еще встану, увидите…
– Я говорила тебе, он прикидывается…
– Не тревожь его.
– Я говорю тебе, он потешается! Дурачит нас, чтобы поиздеваться, как всегда, как всегда.
– Нет-нет, доктор говорит…
– Что он там говорит! Я его лучше знаю. Опять выкидывает номера.
– Молчи!
Молчи. Елей. Мне смазали елеем губы. Веки. Ноздри. Они не знают, чего это стоило. Им не приходилось ничего решать. Руки. Ноги, которых я уже не чувствую. Ни та, ни другая не знают. Им не приходилось все ставить на карту. Теперь мажут под глазами. Открывают ноги, смазывают бедра.
– Ego te absolvo [25] .
Они не знают. А она мне ничего не сказала. Так и не сказала.
Ты проживешь семьдесят один год, никогда не задумываясь над тем, что кровь твоя циркулирует, сердце бьется, мочевой пузырь опорожняется, печень вырабатывает желчь, почки - мочу, поджелудочная железа регулирует содержание сахара в твоей крови. Все это не зависит от твоего разума. Ты будешь знать, что дышишь, но не будешь думать об этом - дыхание не зависит от твоего разума. Будешь жить бессознательно, хотя мог бы управлять своим телом: имитировать смерть, проходить сквозь огонь, лежать на битом стекле. Но ты будешь просто жить, а твой организм будет делать свое дело. До сегодняшнего дня. Отныне все непроизвольные функции будут постоянно напоминать о себе, подчинять себе и в конце концов подавят тебя: ты станешь думать, что дышишь,- каждый раз, когда воздух с трудом будет врываться в твои легкие; станешь думать, что кровь течет по жилам,- всякий раз, как будешь ощущать болезненную пульсацию сосудов в животе. Непроизвольные функции поработят тебя, ибо заставят регистрировать жизнь, а не жить. Полнейшее рабство. Ты попробуешь представить себе, как все это происходит; твоя голова настолько ясна, что ты сможешь уловить малейшее биение, любое напряжение и расслабление внутри тебя; и даже самое страшное: что внутри тебя уже ничто не движется. В тебе, в твоем нутре, в брюшине, окутывающей твой кишечник, прилегающей к твоим внутренностям, вдруг какой-то участок, кусочек жировой клетчатки с кровеносными и лимфатическими сосудами, соединенный с желудком и кишечником, перестанет получать кровь из толстой брюшной аорты, кровяной реки, которая орошает твой желудок и твою брюшную полость. Зажмется твоя брыжеечная артерия, что за поджелудочной железой спускается к тонким кишкам и дает начало другой артерии, питающей часть твоей двенадцатиперстной кишки и поджелудочной железы; закупорится твоя брыжеечная артерия, что пересекает твою двенадцатиперстную кишку, аорту, нижнюю полую вену, мочеточник и проходит рядом с твоими генитально-феморальными нервами и венами семенников. По этой темной, упругой, вросшей в тело артерии в течение семидесяти одного года без твоего ведома будет бежать кровь. А сегодня ты об этом узнаешь. Ток крови прекратится. Русло станет осушаться. В течение семидесяти одного года этой артерии придется выдерживать большую нагрузку: есть место, где на нее всегда будет сильно давить один позвонок, и потому кровь должна пробиваться сквозь эту теснину - вниз, вперед,, назад. Семьдесят один год твоя сдавленная брыжеечная артерия будет подвергаться испытаниям, терпеть сальто-мортале твоей крови. А отныне уже не сможет. Не выдержит напора. Сегодня быстрая струя, летящая вниз, вперед, назад, наткнется на неодолимое препятствие: артерия сожмется, сдавится спазмой, а масса крови застынет у лиловой преграды, закрывающей путь в твой кишечник. Ты почувствуешь по пульсации артерии, как поднимается давление, почувствуешь. Это твоя кровь, та, что оборвала свой бег впервые, но еще омывает берега твоей жизни; она застоится в брюшине, будет холодеть среди жара твоего нутра, но еще не отступит от берегов твоей жизни.