Избранное

Из лесу через равные интервалы доносились звонкие удары топора, опускаемого чьими-то сильными руками, после каждого удара наступала краткая пауза, и, несмотря на расстояние, я знал, что топор острый, с длинным обухом, что он вгрызается в дерево с бешеной злобой, яростно добираясь до сердцевины. Куковала кукушка, ее двусложный тоскливый крик звучал с печальным равнодушием, как голос судьбы, кого-то звала, призывала женщина, голос ее, ясный, сильный, непонятный, говорил, что она молода, опалена весенним солнцем, радостна, не видя ее, я поворачивался на звонкий голос, словно там была Мекка, и понимал о ней все. Только три эти звука в тишине весеннего утра, в пространстве чуждого мира. Я закрыл глаза, сладкий запах цветочной пыльцы наполнял сердце, и слушал: три простых звука. И тут снизошла на меня необыкновенная минута полного забвения. Это не было воспоминанием, но погружением в иное время, значительно более раннее, когда не было ничего от теперешнего меня и существовало лишь медленное, радостное ощущение жизни, трепетная близость ко всему окружающему. Я знал, что это был топор отца, это его крепкие руки работали в лесу. Мне был знаком и голос кукушки, никогда прежде я не видел ее, но она всегда куковала в этом месте. Я знал и девушку, ей было шестнадцать лет, я видел ее сквозь бесконечное время, словно миновали века, а я ничего не позабыл, крохотные золотистые веснушки вокруг улыбающихся губ, стан обхватом в две ладони, и даже спустя много лет сохранившийся запах милодуха. Кого призывает девушка сквозь время? Я не мог откликнуться, не мог возвратиться вспять.

От чар далекого времени меня пробудила радостная встреча. По дороге шел мальчик, он рвал цветы и бросал их вверх над головой, швырял в птиц комьями земли, выкрикивал какие-то непонятные, свои собственные слова, веселый и беззаботный, как котенок. Заметив меня, он умолк и съежился, сразу став серьезным. Я не принадлежал к его миру.

Давным-давно, за много лет до этого дня, на другой тропинке, в другом краю встретился мне такой же мальчуган. Не было никаких причин вспоминать сейчас об этом и сравнивать их. Но вспомнилось. Может быть, потому, что день предназначался для воспоминаний, или же тогда, как и теперь, я стоял на перекрестке жизни, и потому, что оба они были толстощекие, увлеченные, каждому из них хватало самих себя в пустынной местности, и оба прошли мимо, угаснув, словно я потушил их радость. Я окликнул мальчика, глаза его были цвета кудели, так же как и у того, далекого, и вопрос был извечный и звучал печально, но мальчик этого не знал.

К счастью, сейчас у нас начался совсем иной разговор, чем тот, первый. Я записал его для удобства, без иной нужды, так бывает с утомленным путником, остановившимся у живительного источника.

— Ты чей, малыш?

Он без особой приязни посмотрел на меня, остановился.

— А тебе что?

— В мектеб ходишь?

— Больше не пойду. Вчера меня ходжа побил.

— Ради твоего же блага.

— Это благо я мог бы и сам раздавать пригоршнями. А ходжа раздает его нашим задницам. От каждого его слова они синеют, как баклажаны.

— Не надо дурные слова говорить.

— Разве «баклажан» дурное слово?

— Ну и чертенок же ты.

— Не говори дурных слов, эфенди.

— Ты вчера тоже так разговаривал?

— До вчерашнего дня я был барабаном для ходжи. А сегодня я как вот эта птица. Пусть кто-нибудь сейчас попробует ударить меня!

— А что отец говорит?

— Он говорит, что алимом мне все равно не быть. А пахать можно и зная азбуку, и не зная азбуки, земля ждет, другому ее отдавать не станем. А уж если тумаки делить, то он и сам справится, говорит.

— Хочешь, я потолкую с отцом, чтоб отпустил тебя в город? Будешь учиться в школе, станешь алимом.

Те же слова я сказал и тому мальчугану, теперь он в текии, стал дервишем. Но этот паренек иной закваски. Радость исчезла с его лица, ее сменила ненависть. Мгновение он молча смотрел на меня в яростном недоумении, потом проворно нагнулся и поднял с дороги камень.

— Вон там пашет мой отец,— сказал он с угрозой.— Иди скажи ему об этом, если посмеешь.

Вероятно, он в самом деле ударил бы меня. Или убежал бы с плачем. Он был умнее того, первого мальчугана.

— Не пойду,— примирительно ответил я.— Никто не может тебя заставить. Да и для тебя, наверное, лучше будет остаться здесь.

Он растерянно топтался на месте, не выпуская из рук камня.

Я пошел дальше, несколько раз оглянувшись. Он не двигался с места, живая преграда между отцом и мною, оробевший и недоверчивый. И лишь когда я отошел на безопасное расстояние, он швырнул камень в поле и побежал к отцу.

Я угрюмо поплелся назад.

Женщина невысокого роста впустила меня и, делая вид, будто прикрывает лицо яшмаком, указала в сад, там, взгляните, три дурака одного безумного ловят, я могу пройти туда, могу и здесь подождать, она скажет Хасану и передаст мне ответ, если он вообще что-либо ответит, потому что сегодня не очень-то он речист.

Я пойду туда, ответил я, она прикрыла ворота и ушла в дом.

В большом саду за домом, на просторной, поросшей травой поляне, окруженной сливовыми деревьями, два конюха пытались поймать молодого жеребца. Хасан стоял у ограды с внутренней стороны и спокойно смотрел, изредка подгоняя их ругательствами или окриками.

Я не стал выходить на манеж, где из-под копыт дикого коня летели комья земли.

Конюхи по очереди подходили к жеребцу, один из них был постарше, пониже и покрепче, другой — молодой, высокий и стройный. Меня удивило, что они ловят не вместе — так было бы легче, непонятно, почему молчал Хасан, следивший за их действиями.

Черный жеребец с лоснящейся шерстью, прекрасным крупом, могучими ногами на тонких бабках стоял посреди площадки, взбешенный, раздувая розоватые ноздри, с налитыми кровью глазами, дрожь мелкими волнами сотрясала его тело.

Конюх, который постарше, широкоплечий, втянув голову и сильно ссутулившись, подбирался к жеребцу сбоку, он даже и не пытался успокоить коня голосом или жестом, просто считал его своим врагом, потом он неожиданно прыгнул вперед, стараясь схватить за шею или за холку, уверенный в своей силе. Конь, вроде бы стоявший спокойно, вдруг стремительно повернулся на месте, человек же, точно ожидая этого, отскочил в сторону и кинулся с другого бока, уцепившись за длинную гриву. Конь ошеломленно замер, а затем вдруг потащил конюха, пытаясь освободиться, но хватка была крепкая, сильные руки не выпускали гибкую шею коня. Было похоже, что человек укротил животное, просто чудо, как он смог совладать с этим сгустком напряженных мускулов, оба они стояли как вкопанные, словно обессилев, не имея возможности разойтись, не зная, что делать дальше. А потом животное внезапно отскочило и отбросило человека далеко в сторону.

То же повторилось и с молодым конюхом. Он подкрадывался осторожнее, надеясь обмануть животное раскрытой ладонью, даже ласковым лицом, на котором застыла бессмысленная усмешка, но, едва он коснулся, конь завертелся волчком и крупом отбросил парня.

Хасан хлестко выругался, молодой конюх засмеялся, а тот, что постарше, в сердцах проклял дикую скотину.

— Сам ты скотина,— отрезал Хасан.

Я видел, как спокойно наблюдал он за этой борьбой, за этой схваткой, за этим единоборством — для него было важнее не поймать коня, хотя за оградой, там же, где стоял я, ждал кузнец, Хасан смотрел, как безуспешно конюхи пытались отловить животное, и не прерывал опасной игры, не помогал им советом. Меня на сей раз удивила его необыкновенная серьезность — он был хмурым, чем-то недовольным, и не верилось, будто причина в том, что конюхи не справились. Странным было и то, что он так затянул эту игру, что-то излишне жестокое было в этом, хотя для них, может быть, жестокость обычна, но мне она показалась лишенной смысла. Такое его поведение меняло мнение, которое у меня сложилось о нем. Не такой уж он мягкий и не такой уж веселый, как я себе представлял, или он таков с равными себе, а в обращении со слугами похож на всех остальных. Заметив меня, он отрывисто поздоровался, но забавы не оставил. Не прекратил куражиться над людьми, а они не протестовали.

Между тем конь ударил конюха, что был постарше, копытом в бедро, тот стукнул его по ребрам.

— Ты такой же безумец, как он! Прочь! — крикнул Хасан, и конюх, не сказав ни слова, прихрамывая, отошел в сторону.

Хасан подождал, пока они отошли к забору, и не спеша направился к коню, он шел по кругу, заходя с головы, то и дело менял позицию, медленно, без суеты, не стремясь обмануть; конь замер, успокоенный, возможно, ровными движениями Хасана, его ласковым голосом, напоминавшим журчание воды, а может быть, его твердым взглядом и тем, что человек не боялся и не был зол; все еще напряженно недоверчивый, конь позволил человеку подойти, Хасан совсем приблизился, успокаивая тихим шепотом, протянул руку к морде, погладил, все это не торопясь, сдержанно, словно бы ничего не замечая, тихонько передвинул руку на лоб, на губы, на шею, потом, держась за гриву, повел жеребца к забору.

— Вот так,— сказал он конюхам.— Остальное, наверное, сами сможете.

И направился ко мне.

— Долго ждешь? Я рад, что ты зашел. Пошли в дом.

— Ты сегодня не в настроении.

— Бывало и похуже.

— Может, мне уйти, я мешаю.

— Нет, отчего же? Я бы разыскал тебя, если бы ты не пришел.

— Ребята разозлили?

— Да. Хорошо одного из них конь ударил.

Я промолчал.

— Молчание — лучший ответ настоящего дервиша,— засмеялся Хасан.— Да, непутевый я малый, вот и болтаю вздор. Прости.