Избранное

А в казарме гармоника дожидается вечера. Там сейчас храп и бормотанье. Днем спят? Конечно, спят… И днем и ночью… Круглые сутки… Только что вернулся наряд, гнавший всю ночь нарушителей. Вернулся, расправил по-уставному промокшие портянки, сложил гимнастерки и теперь спит. За дверями же, в углу, где бревенчатых стен не видно за плакатами, вполголоса говорит начальник:

— Вот так здорово, товарищ Семушкин! Двадцать миллионов центнеров рыбы… А ну, вспомните вы, товарищ Величко…

И вспоминают камчатскую сельдь, и сетеснастный комбинат в Хабаровске, и биби-эйбатскую нефть, что течет уже во второй пятилетке, и слова наркома…

Что такое три кубика на зеленых петлицах? В Москве, пожалуй, никто не обратит внимания на командира в чистой, но видавшей дожди и солнце гимнастерке. Ничего примечательного. У него спокойный, глуховатый голос, взгляд немного тяжелый, щупающий собеседника на мушку, неторопливые темные руки и широкая, мерная походка. Так ходят люди, привыкшие к чертовскому бездорожью.

Командир как командир, каких много в армии. Сдержанный, корректный, точный… Может быть, комроты, может быть, политрук. Он так же неприметен, как заметка, втиснутая на последнюю газетную полосу: «Харбинская белогвардейщина продолжает провокации. В ночь на… банда в составе пятнадцати человек перешла границу и была своевременно ликвидирована пограничниками N-ской заставы».

Нелегко носить три кубика на зеленых петлицах. Нужно держать в голове банду, показавшую нос на правом фланге, и бойца Семушкина, у которого каждое политзанятие смазывает медом белесые ресницы. Помнить о зачетных стрельбах и не забывать ремонта бани. А конь, оступившийся вчера в болоте?

Сколько терпеливых, осторожных бесед с глазу на глаз было проведено с барнаульским кузнецом Федором Грызловым! Чем ближе к увольнению, тем упрямее, жестче становился кузнец. Он давно списался с товарищами по цеху, знал уже, что потянет на поковках не менее двухсот рублей в месяц и получит комнату в новом доме. Грызлов только и ждал часа, когда можно будет поднять на плечо свой фанерный чемоданишко. В канцелярии он присаживался на краешек стула, как человек, готовый сняться и идти дальше, и в глазах кузнеца, в односложных ответах начальник угадывал решение, которое ничем не опрокинуть.

Начальник говорил ему, что «в такое время никак уходить нельзя», что сверхсрочники — костяк армии, ссылался на наркома, на товарищей, оставшихся в тайге нести четвертый год пограничной вахты. Все было напрасно. Лучшие слова падали, как неудачные удары по лозе.

У Грызлова были свои доводы. Чего уж таиться — молодняк приходит каждый год, его не переждешь, а «такое время» на границе всегда; он уже отслужил свои три года, и вообще хочется пожить «как следует».

Последний разговор вышел совсем коротким. Грызлов выслушал начальника и спросил, еле шевеля губами:

— Это что ж, товарищ начальник, совет или так… агитация?

— А вы как думаете? — спросил начальник. — Вы член партии? Так?

— Ну, так…

— Надо подумать… Еще подумать, товарищ Грызлов.

Грызлов тер ладонями колени. Ничего, кроме нетерпения, не выражало лицо первого конника заставы. Он встал, одергивая сзади гимнастерку.

— Разрешите идти, товарищ начальник.

— Ну, так как же?

— Разрешите идти…

— Идите, товарищ Грызлов.

Наконец сундучок был вытащен из-под койки, перехвачен веревкой. Подписанный литер лег в карман. Оставалось только, по замыслу командира и партячейки, передать молодняку винтовку, коня и клинок.

Утром после проверки выстроились вдоль казармы. Увольняющиеся держали перед фронтом коней. Думали, будет торжественно, но не вышло. С неба неожиданно начала труситься на рыхлый снег водяная пыль, лозунг на красном коленкоре раскис. Шинели потемнели… Не вышла и речь Грызлова, которую он собирался сказать от имени уходящих. Все было подобрано по порядку — рапорт о службе, обещание вернуться по первому зову, наказ молодым бойцам об оружии. Даже записка на всякий случай лежала за обшлагом шинели.

А тут сразу вылетели из головы слова о пядях земли, наказ, замечательная, поддающая жару концовка… Трудно было говорить: шоколадная, легкая на ногу кобылка дергала из рук поводок, тянулась к ладони теплыми, вздрагивающими губами… К тому же слишком подобранный винтовочный ремень резал плечо. И вышло так, что вместо задуманной концовки Грызлов заметил совсем несуразно:

— Ну, так смотри почаще… Чуть что — она засекается… С тебя спросят…

— Знаю, — ответил первогодок. — А сколько ей лет?

— Шестой, — хмуро сказал Грызлов. — На, держи…

И, побагровев, стал снимать через голову трехлинейку.

Первогодок был толстогубый, сырой. Новая шинель пузырилась у него на груди, яркий ремень лежал поверх хлястика. Торопливо и неловко, спотыкаясь о клинок, он потащил лошадь к конюшне за самый конец поводка. Грызлову стало ясно: пропала шоколадная гладкая холка. Парень наверняка будет клевать на луку, запускать испуганные пальцы в гриву.

Прямо со двора Грызлов зашел к начальнику. Цветными карандашами Гордов размалевывал диаграмму. На подоконнике, как всегда, дозревали треснувшие плоды — гранаты.

— Будете в Новосибирске — зайдите по одному адреску…

Грызлов молчал, глядя в окно мимо плеча начальника.

— Что хотите сказать?

— Я насчет коня, товарищ начальник.

— Что такое?

— Нельзя ли другому Марию отдать? На Гаврилова, прямо сказать, нет надежи… Ну, дали бы ему Звездочета. Все равно скоро списывать.

Гордов с треском положил карандаш на бумагу. Сказал суховато:

— Очень хорошо… Но вам-то что, товарищ Грызлов? Вы коня сдали… Демобилизовались… Не вам с Гавриловым дело иметь… Все?

— Все.

Грызлов постоял и вышел. Действительно, нечего было сказать. Начальник же заулыбался, щелкнул языком, как довольный мальчишка, подбросил и поймал карандаш.

В этот день кузнец не успел уехать. На следующий не было поезда. А потом, когда холка действительно оказалась в крови, было и вовсе не до отъезда. Совершенно непонятно, но случилось так, что чемодан снова залез под койку, а измятый литер вернулся к начальнику… Да, трудно уйти с заставы в «такое время».

Забудьте о полосатом столбе, товарищи художники.

Нарисуйте начальника в наряде с молодыми бойцами, на комсомольском собрании, в конюшне, где он лезет под брюхо коню, на турнике, над старым «БЧЗ», не желающим ловить Хабаровск.

Нарисуйте его, всегда настороженного, точно курок на взводе. Передайте, что спичка, зажженная ночью, треск сучьев за окном срывают его с постели. Изобразите его лицо на рубке, когда плохой удар клинка, кажется, падает на угловатые плечи первого патриота своей заставы. Или, наоборот, «у окна» в мишени, пробитой снайпером, с улыбкой, освещающей суровые глаза.