Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22

Происходящее все еще казалось нереальным, напоминало что-то из детской литературы, из «Хижины дяди Тома». В подсознании срабатывала защитная реакция: если сильно задуматься, можно запросто свихнуться. Но чтобы выжить и выбраться отсюда, надо оставаться в здравом рассудке. Ощущение, что все это не с ней, не наяву, пока не проходило.

– Учтите, меня будут искать! – Она немного удивилась: собственный голос показался ей чужим.

Впервые за все это время бородатый, которого звали Ахмед, взглянул на нее в упор долгим тяжелым взглядом. От этого взгляда Машу передернуло, будто ей плеснули в лицо ледяной воды. Она опомнилась и поняла, что сейчас произойдет. Никакой здравый рассудок не поможет. Ничего не поможет.

«Надо сделать так, чтобы они сразу, сейчас же застрелили меня», – успела подумать она.

Бородатый, продолжая глядеть на нее в упор, встал, обошел стол и сказал, приблизившись к ней вплотную:

– Искать будут, говоришь? Никто никогда тебя не найдет! – Он резко дернул ворот майки, разорвал ее сверху донизу.

Маша не успела даже закричать, ей сразу зажали рот, поймали руки и быстро связали их за головой. Бородатый уже опрокидывал ее на пол, раздирал молнию на джинсах, одновременно кто-то приклеивал кусок скотча ко рту, а кто-то крепко держал за ноги.

«Лучше бы я попала под поезд. Господи, сделай так, чтобы я умерла прямо сейчас, сию минуту. Господи!..»

Маша не слышала, как завизжали тормоза у сарая, не видела, как распахнулась дверь.

Вадим Николаевич успел моментальным движением сорвать с плеча одного из боевиков автомат. Боевик стоял у двери, он зазевался, наблюдая забавную сцену и с нетерпением ожидая своей очереди.

Щелкнув затвором, доктор наставил дуло на пыхтящего, расстегивающего собственную ширинку Ахмеда и закричал:

– Отпусти ее! Быстро!

Ахмед удивленно оглянулся, узнал его и сказал вполне мирно:

– Уйди, доктор, не лезь. Не твое это дело.

Нависла напряженная, гулкая тишина. И вдруг в этой тишине за спиной Вадима Николаевича негромко щелкнул затвор автомата. Ахмед заметил, как кривоногий Рафик вздернул свой ствол.

Рафик был недавно в отряде. Дом его находился здесь, в горах, в крошечном селе у самых вершин. Именно туда он и собирался везти эту случайную русскую девку, доставшуюся ему задаром. Он уже решил, что поселит ее в погребе, ноги закует длинной нетяжелой цепью. Соседи, Хасан и Саид, заковывали своих русских рабов. У Саида было даже два раба, старый и молодой. Молодого пришлось убить, он бросился на хозяина с камнем. Если эту девку тоже придется убить, то по крайней мере не так жалко. Она ему даром досталась. А Саид за своего молодого раба дорого отдал, даже не говорит сколько, но все знают – дорого.

Рафик готов был выстрелить в этого седого незнакомого русского, который посмел остановить самого Ахмеда, посмел навести на него автомат. Но без приказа не решался. А Ахмед почему-то медлил, возился со своей ширинкой. Хоть бы глазом моргнул, что ли?

Молния у Ахмеда заела, ни туда ни сюда. Возбуждение еще не прошло, он тяжело дышал. Он видел, как кривоногий Рафик замер в ожидании приказа. Рафик единственный из семи боевиков, находившихся в сарае, не знал, кто такой этот доктор. На секунду мелькнула мысль: а не воспользоваться ли этим незнанием? Ведь и приказа никакого не надо, только глазом моргни – и прошьет доктора насквозь очередь из Рафикова ствола. По-хорошему полагалось бы так и сделать и продолжить с девкой все как задумали. Но ведь Аслан не станет слушать, кто именно стрелял и почему. Он скажет, что Ахмед убил доктора из-за девки. Это может стоить головы. Доктор еще долечивает Аслана после ранения. Два полевых командира лежат сейчас в госпитале. Один фельдшер не справится. Пока найдешь нового хирурга, пока его привезешь, проверишь... Столько хлопот из-за какой-то девки! Да и сможет ли новый хирург делать свое дело так, как этот? Ведь и самому Ахмеду он недавно так ловко вытащил осколки из бедра. Ахмед уже не хромает даже. А кто-то сделал бы кое-как, хромал бы Ахмед потом всю оставшуюся жизнь. Нет, тут нечего думать. Пока этот доктор лечит Ахмеджанова, стрелять в него нельзя.

– Ну куда ты лезешь, доктор? – медленно произнес Ахмед, справившись наконец с ширинкой. Возбуждение прошло, он стал дышать спокойно. – Зачем весь этот базар? Влетел, заорал, стволом в меня тычешь. Остынь. И ты, Рафик, опусти свой ствол, – повернулся он к кривоногому. – Хочет доктор девочку, пусть берет. Зачем ссориться из-за такой ерунды?

Вадим Николаевич уже поднимал Машу с пола, осторожно отклеивал скотч с ее рта. Автомат мешал, но он не выпускал его, просто зажал под мышкой. Узел веревки на Машиных запястьях никак не поддавался. Наконец доктор развязал его зубами.

– Чего ж она на товарняке ехала? – спросил Ахмед, усаживаясь назад, за стол.

Вадим Николаевич молчал. Оглядевшись, он заметил рядом вывороченный рюкзачок, вытянул из него какой-то свитер, надел на Машу поверх разодранной майки.

– Послушай, Ахмед, – подал голос кривоногий, – ты же обещал. Нехорошо, нечестно так.

– Да, доктор, – как бы спохватился Ахмед, – тебе еще надо с Рафиком договориться. Действительно, нехорошо получилось. Ему руки рабочие нужны. Я же не знал, что это твоя девочка, обещал Рафику. Ты уж не обижай джигита.

Вадим Николаевич вытащил из заднего кармана брюк бумажник.

– Сколько? – спросил он, ни на кого не глядя.

Кривоногий Рафик задумался на секунду, потом произнес по-русски:

– Пятьсот.

Вадим Николаевич молча отсчитал пять стодолларовых купюр и сунул их кривоногому в лицо. Тот проворно выхватил деньги и заулыбался:

– Вот это дело, это разговор.

На столе перед Ахмедом так и валялись Машины документы. Вадим взял их, сунул в нагрудный карман рубашки, подошел к Маше, обнял ее за плечи и спросил шепотом:

– Ты можешь сама идти?

Маша слабо кивнула в ответ.

Когда они подходили к машине, их догнал один из боевиков:

– Эй, доктор, автомат-то мой верни!

Вадим отдал ему автомат, усадил Машу в машину, потом вернулся в сарай, сгреб валявшиеся на полу вещи, кое-как запихнул в рюкзак.

Наконец «Тойота» двинулась в сторону города. Маша только сейчас почувствовала, что ее бьет крупная дрожь и зубы стучат как в лихорадке.

ГЛАВА 9

Константинов бросил бадминтонную ракетку на гальку пляжа, взглянул на часы, потом снял их и отдал Арсюше.

– Глебушка, ну давай доиграем! – Арсюша нетерпеливо хлопал своей ракеткой по худой загорелой коленке.

– Теперь с мамой. Я устал прыгать на жаре. Пойду купаться.

– Ну мы же так долго ждали, когда не будет ветра на пляже! Мам! Ты хоть со мной поиграешь?

Елизавета Максимовна нехотя поднялась с лежака, лениво потянулась, и Константинов залюбовался ею. Светло-пепельные волосы были стянуты тугим узлом на затылке, легкие высвободившиеся прядки светились на солнце. Лизе никак нельзя было дать ее сорока лет: тонкая, прямая летящая фигурка, узкие бедра, длинная шея, острый, всегда чуть вскинутый подбородок... «На самом деле, от природы я толстая, – как-то призналась Лиза, – но я с пятилетнего возраста в балете. А балет – это муштра, дисциплина почище армии. В детстве я дрожала при виде сдобных булочек, мороженого и шоколада. Но два раза в неделю нас перед занятиями ставили на весы. Лишние двести граммов были трагедией и позором. Я жутко завидовала детям, которые могли есть что угодно и не набирали ни грамма, у них все сгорало после двух часов у станка. А я должна была расплачиваться за половинку эклера неделями. До сих пор не могу спокойно смотреть на пирожные и жареную картошку».

«Но теперь-то можно, – удивился Глеб, – теперь ты не танцуешь, только преподаешь. Ну позволяй себе кулинарные радости хоть иногда!»

«Нет, – вздохнула Лиза, – я до сих пор встаю на весы каждые три дня. Стоит мне хоть чуть-чуть поправиться, начинаю себя ненавидеть, презирать и пилить. И потом, если я стану толстой, ты меня разлюбишь. Не из эстетических соображений, а потому, что у меня от этого сразу испортится характер. Я перестану себе нравиться и буду злиться на весь мир».

Представить себе Лизу, которая злится на весь мир, Константинов не мог. Он знал ее одиннадцать лет и ни разу не слышал, чтобы она повысила голос или сказала о ком-нибудь дурное слово. Она могла быть взвинченной, нервной, но никогда не кричала и не злословила, всегда оставалась доброжелательной и приветливой – даже с теми, кто этого не заслуживал.