Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

И как можно спасти другие народы, не помогая им найти путь к самим себе, а навязав им свои, а не их понятия (о добре и зле)? Спасти душу – значит привести ее к ней самой, в ее же вечную глубину, а не увести в свое духовное пространство, захватив и подчинив.

Все это ведь почти трюизмы. И почему приходится говорить о них?..Потому что если действительно христианский писатель путает понятия Родины и Бога, это далеко уводит от христианства… Если Родина земная начнет мериться и сопоставляться с другими и возвеличиваться, и провозглашаться первой и исключительной, то она становится родинобогом, подобно человекобогу, против которого так боролся Федор Михайлович.

Народ-богоносец… Может быть, он и нес Бога, пока ему не разъяснили, какой он хороший и особенный, этот народ. Но когда разъяснили и когда он это стал усваивать… Каким-то непостижимым образом стали соединяться две враждебные идеи – Шатова и Верховенского. И стал народ Шатова – Верховенского не строить, а разрушать.

Испугавшись разрушительных идей, рванулся Федор Михайлович к идеям охранительным. Но вот они стали незаметно переходить в разрушительные. Сначала – Россия выше всего, милитаризм мессианской страны, а потом народ взял да сменил меч внешней войны на топор войны внутренней: ненависть-то одна (к немцам ли, к буржуям).

А ведь никто не боролся против этого так, как Федор Михайлович!

Да, да, разумеется… Но, может быть, слишком уж прямо боролся?.. Может быть, не идеей надо было отвечать на идею? Может быть, не надо было отсекать, исключать, отрубать?.. Не надо было давать выманить себя изнутри вовне?..

Человеческой идее воистину противостоит не другая человеческая идея, а живое созерцание истины, ее живой образ.

«Я видел истину, – не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки» («Сон смешного человека»).

Так, может быть, дадим слово самому этому живому образу истины? Да, конечно! Только прежде еще несколько слов о том, как их различить… идею и реальность, человеческое изобретение и нечто нерукотворное, не мыслетворное – Божье.

Войдем в каморку Шатова ночью, в час, наэлектризованный ожиданием, страстью, болью; в эту каморку, где сконцентрировались вся горечь и вся надежда, точно огромное пространство, уместившееся на кончике ножа. Как он ждал Ставрогина! Два года ждал! И вот он перед ним. И надо успеть уместить все мысли, все сердце – сжать все как в один кулак в одну мольбу, в одно заклятие. И вдруг оказывается, что заклинать Ставрогина ему нечем… Ибо те идеи учителя, которые так запомнил, так свято сохранил и взрастил ученик, настоящей силы не имеют. И дело не в том, что Ставрогин изменил «хорошим» идеям ради других, а в том, что они идеи. Придуманные идеи. А нужно что-то не придуманное.

Ставрогину может противостоять только человек, обладающий непридуманной истиной. Такого человека Николай Всеволодович чувствует сразу. Почувствовал в Хромоножке и женился. Кто знает, может, с надеждой на спасение? Потом возненавидел, чувствуя, что спастись не может… Такое же подлинно божеское начало почувствовал в Тихоне (зажегся сразу: «Я вас очень люблю». И опять очень скоро возненавидел: ведь это две стороны одной медали). Почувствовал и в Кириллове. Захотел сразиться, испытать силу свою – сможет ли «сбить» и такого? Смог. (Победа, ничего не давшая победителю). Смог, но все-таки чувствовал нечто, что может и уважать, и любить. Он относится к Кириллову ровнее, спокойнее, чем к Тихону и Марье Тимофеевне (наверное, не чувствуя в нем вызова). Но Кириллов из той же породы – прикасавшихся к Богу. А Шатов? В ответ на его исступленный восторг Николай Всеволодович, холодно: «Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов» И только. В чем же дело? В конце диалога Ставрогин спрашивает: ««Я хотел лишь узнать: веруете вы сами в Бога или нет?»

– Я верую в Россию, верую в ее православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России. Я верую…– залепетал в исступлении Шатов.

– А в Бога? В Бога?

– Я… я буду веровать в Бога. (Выделено мной. – З. М.)

Ни один мускул не дрогнул в лице Ставрогина»

Все, во что верует чистая душа Шатова, противополагается тому, во что верует, что планирует Петр Верховенский. Россия, ее православие, ее миссия – миссия новой родины Христа – во все это ни на грош не верит Верховенский. Именно эту веру он призывает опровергнуть, расшатать, растоптать. И однако все это еще вовсе не есть вера в Бога. И Ставрогин, хотя и очень хотел заслониться этими идеями от всех противоположных идей, в глубине души прекрасно знает, что не то это, не то… не об этом речь… Все это от черных дыр небытия, от сверлящих глаз дьявола не спасет…

А что же спасет? Что может спасти? Видение истины. «Я видел истину, – не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки».

Вот что может спасти… А идеи? Да полно, ведь это все не про то…

«Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были до того убеждены в ней безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, но зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной («Сон смешного человека»).

Вот что такое истинная вера в Бога – чувство Бога, виденье Бога. Восполненное зрячее сердце, способное увидеть Тайну.

И вот когда сердце Шатова было восполнено до края и непостижимо засветилось, вот тогда он и залепетал свои глубочайшие слова о Тайне, которые никогда не убеждают, которые идеями не являются. Их может понять только такое же наполненное сердце. От сердца к сердцу. Из глубины – в глубину передаются они, а на поверхности не слышны, не видны, глупы, жалки. «Эк, напорол! – скажет Арина Прохоровна. – Так и всякая муха – тайна» («Бесы»).

Петру Верховенскому до тайны этой нет никакого дела. Это ему ни к чему. С этим ничего не сделаешь. Самого глубокого пласта, в котором живет Ставрогин – пробует любить, ненавидит, кощунствует, – этого духовного пласта в Петре Верховенском просто нет. Вот почему он сам для Ставрогина – пустое место, никто. Для Ставрогина если нет Бога, то есть дьявол (и он ему уподобится). Для Верховенского есть вагон первого класса с картами, вином и кофе. Петр Степанович еще может жить элементарными идеями и чувствами. Ставрогин все исчерпал и дошел до пустоты. Какая идея спасет его от пустоты? Идеи такой нет. Только живой образ истины. До этого нельзя додуматься. Это можно только созерцать.

И именно созерцание истины и спасет «смешного человека» от самоубийства. Он увидел сердцем. Что? Миссию русского народа? Его богоносную суть? Новые единственно русские представления о добре и зле?

Я не собираюсь спорить сейчас с этими идеями. Я только спрашиваю: он это увидел там, на безгрешной планете? Это? Там были русские, французы, немцы, евреи, со своими особыми представлениями о добре и зле? «Люби других, как себя. Вот что главное, и это все, больше ровно нечего не надо: тотчас найдешь, как устроиться» («Сон смешного человека»).

Это все? Неужели все? А Шатов столько наговорил! Вот когда пришла к нему жена, он вдруг вмиг это понял. И все остальное забыл, и уж так любил, что светиться стал – хоть ставь темной ночью вместо свечки. А когда не было любви, то сколько идей и каких убедительных!..

«“Сознание жизни – выше жизни, знание законов счастья – выше счастья” – вот с чем бороться надо!» В этом убежден человек, созерцавший Истину. «И буду!». «Если только все захотят то сейчас все устроится. А ту маленькую девочку я отыскал…И пойду! И пойду!..» («Сон смешного человека»).