Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
— Пить! Пить хочу! — сказал Андрейка.
Иван взглянул на личико брата и увидел широко открытые и совсем не мутные, живые, блестящие глазёнки. Это значит — кончился бред. Андрейка пришёл в себя. Может, помогла прививка и завтра уже никто не вспомнит про больницу?
— Горло болит, Андрейка?
— Очень. Дай пить.
Андрейка с наслаждением глотнул поданный ему тёплый чай, и вдруг страшный приступ кашля потряс его маленькую грудь, и блестящая трубочка, так ловко вставленная в горло, упала на старое буро-зелёное солдатское одеяло. Кашель оборвался.
Сначала Ивану
Что делать? Будить сестёр? Но они и сами проснулись и, испуганные, стоят на пороге комнаты в длинных белых рубашках.
Что делать?
Может, самому попробовать вставить в горло спасительную трубку? Нет, об этом и подумать страшно.
Словно держа себя на тугих вожжах, он сказал:
— Христина, Марина, живо одевайтесь, бегите к автомату, вызовите врача. Если нет — летом летите в больницу, но без доктора не возвращайтесь. Ясно?
Девочки исчезли, словно их ветром сдуло с порога, только мелькнули подолы длинных ночных рубашонок, послышалось торопливое шуршание одежды, топот ног, стук двери… Иван остался наедине с братом. Он подошёл к кровати, взглянул на исхудавшее личико, и ему показалось, что оно уже неподвижно, что не дышит усталая, слабенькая грудь. Он сорвал с лампы газету — нет, грудь ещё поднималась, быстро-быстро, но почти незаметно.
Больше всего угнетало чувство собственного бессилия, полная невозможность чем-нибудь помочь. Зачем он послал за доктором девочек? Надо было бежать самому, вытащить этого проклятого доктора, где бы он ни был, и скорее привести сюда.
А кто остался бы здесь?
В это мгновение Андрейка коротко всхлипнул, словно хотел что-то сказать, пошевелился и снова замолк. Губы его побелели.
Иван наклонился над кроваткой, схватил брата за костлявые плечики и чуть приподнял. Головка Андрейки запрокинулась назад. Глаза были неподвижны.
Иван огляделся. Ему показалось, что кто-то вошёл и встал у двери.
Нет, никого нет. Только стены заливает ослепительно белый, невероятно яркий электрический свет, и комната, и даже чёрное окно — всё побелело.
И тут, не в силах сдержать ужаса и отчаяния, Иван подскочил к стене, за которой спала Любовь Максимовна, и заколотил кулаком. Он не знал, чем сможет помочь Матюшина, он просто не мог оставаться один.
На площадке послышался шорох — в тишине глубокой ночи каждый звук был слышен необыкновенно отчётливо. В дверь стукнули. Иван бросился открывать.
Матюшина, тёплая, ещё немного сонная, в цветастом красном халате, вошла в комнату, взглянула на лицо Ивана и отшатнулась. На неё смотрели почти безумные глаза.
— Что?
— Он умирает…
Иван был уверен, что Андрейка уже умер, но не решался произнести это слово.
— Он трубочку выплюнул… Я ему чаю дал, он закашлялся и выплюнул…
Иван показал на маленькую трубочку, лежавшую на стуле, около кровати Андрейки.
Матюшина схватила трубочку,
лицо её, ещё розовое от сна, вдруг покраснело. Она взглянула на Ивана зло, почти презрительно и сказала:— Дурак! Не мог раньше позвать! Дай ложку! Скорее!
И, почти точно воспроизводя движения доктора, она разжала щербатые зубки, ввела трубочку и потом несколько раз подняла и опустила Андрейкины руки, помогая ему дышать.
— Ещё немного, — сказала Матюшина, успокоившись, — и никто уж не помог бы — ни доктор, ни бог. А я во время войны в госпитале работала, тысячи раз приходилось такие интубаторы вставлять.
Важно произнеся это учёное слово, она осторожно положила руку на лоб мальчика.
— Горячий, очень горячий. Ну и доктора! Как можно такого дома оставлять!
— Не хочет он в больницу.
— А его и спрашивать нечего. Вот так, когда ни тебя, ни меня тут не будет, выкашлянет он интубатор — только мы и видели Андрейку.
Она провела рукою по глазам, словно отгоняя сон, и пошла к двери.
— Подождите, Любовь Максимовна. Пожалуйста, не уходите. Скоро доктор придёт…
— А если не придёт? Ночевать мне тут, что ли?
— Подождите, — ещё раз попросил Иван.
— Ладно. — Матюшина присела на диван. — Ну, наш Андрейка совсем герой.
Дыхание мальчика опять стало ровным и глубоким. Иван не отрываясь смотрел на лицо брата. Вот уже видно, как появляются проблески жизни, как понемногу розовеют посиневшие губки, как раздуваются ноздри. Это было похоже на чудо. Один раз чудо сделал доктор, второй — руки Любови Максимовны. Он взглянул на её руки, представил, как разливает она пиво, как копает землю на огороде, моет пол. Чувство глубокой благодарности и любви к этой грубоватой женщине снова залило его сердце, словно широкое весеннее половодье. Охваченный безудержным порывом, он склонился к коленям Любови Максимовны, схватил её руку и поцеловал, прошептав:
— Если бы вы знали, как я вас люблю…
Любовь Максимовна засмеялась негромко, ласково, как когда-то смеялась мама, и левой рукой, словно играя, растрепала буйные волосы юноши.
Внизу, на лестнице, хлопнула дверь, послышался топот ног — это бежали сёстры, а за ними медленно шёл врач Скорой помощи.
Иван порывисто поднял голову, взглянул на Любовь Максимовну, и во взгляде его женщина увидела такую любовь, что даже ей, опытной и всезнающей, стало страшно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В последние дни каждого месяца работа в механических цехах завода сбивалась со своего обычного ритма и напоминала коня, который брёл себе не спеша, а потом вдруг рванулся и перешёл на галоп. И сколько ни говорили на заводе о вреде штурмовщины, всё равно эти дну всегда были полны самого напряжённого труда.
Так было тридцать первого марта 1951 года, в день, когда бригада Максима Половинки должна была сдать горизонтальную ковочную машину. Работа над этой машиной составляла большую часть производственного плана, и от того, успеют или не успеют сдать её сегодня отделу технического контроля в лице главного контролёра Гарбузника, зависело получение бригадой премии.