Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
И Лука пошёл в госпиталь к отцу.
— Что с тобой? Беда какая-нибудь? — сразу заметил тот.
— Нет, откуда ты взял? — удивляясь, что говорит спокойно, ответил Лука.
— Что-нибудь с девушкой? Не горюй, пройдёт, — утешил его отец.
— Да, конечно, обойдётся. — Лука скользнул взглядом по часам. Четыре часа и пять минут. Оксана больше не ждёт. Всё.
— Не хочешь рассказывать?
— Нет, не хочется.
— Очень болит?
— Меньше, нежели думал.
— Ничего, пройдёт, — задумчиво проговорил отец.
Они помолчали, потом Лука заговорил о заводе, о товарищах, пробыл с отцом, как всегда, до самого вечера.
В семь часов,
— Когда ты придёшь? — о чём-то догадываясь, спросил отец.
— Как всегда, в субботу, в четыре, — ответил сын.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Он вышел из небольшого домика, который назывался корпусом номер семь, и на мгновение остановился. До захода солнца ещё далеко, идут самые длинные дни года, и воздух между редкими соснами полон тёплого и тихого света. Там, в палате, ещё продолжалась война, а здесь был глубокий, спокойный и надёжный мир.
Возле корпуса на скамейке сидела, закрыв лицо ладонями, девушка, её маленькая и худенькая фигурка, низко склонённая голова содрогались от рыданий.
Лука Лихобор знал, что такое горе, и, может, именно поэтому не мог пройти мимо него спокойно. Ну разве мало причин у девушки для того, чтобы горько расплакаться вот здесь, на территории госпиталя? В конце концов, какое ему дело? Он бы и сам сейчас сел рядом с ней, спрятал бы лицо в ладони… Нет, он плакать не будет. Его беду легко поправить. Стоит только войти в первый попавшийся автомат, позвонить Оксане, попросить прощения, сказать, что не может жить без неё, а потому согласен прийти на свидание, когда ей будет угодно, даже в четыре часа в субботу. Да и ходить далеко не нужно, телефонная будочка стоит при входе в госпиталь, раскрашенная красной и оранжевой краской, праздничная и весёлая… Но к телефону он не подойдёт. Лука направился к скамейке, дотронулся до плеча девушки.
— Почему ты плачешь? — спросил он.
Не отнимая ладоней от лица, девушка тряхнула головой, проговорила, что не хочет никого видеть, не хочет ни с кем разговаривать. Но Лука, не обратив внимания на её слова, сел рядом и, обхватив руками тонкие запястья, отстранил ладони от её заплаканного и в эту минуту некрасивого лица.
— Ну чего ты ревёшь?
— А тебе какое дело? Не всё ли равно?
— Всё равно, конечно. Только смотреть неприятно.
— Ах, тебе неприятно смотреть, как я плачу? Да? А им приятно всю жизнь, до самой смерти вот так… Приятно? Не можешь ты этого понять, вон какой здоровый вымахал…
Теперь золотистые большие глаза девушки метали молнии. Всё её продолговатое, ещё совсем юное лицо пылало гневом. Тонкий носик с едва заметной горбинкой и глубоко вырезанными ноздрями сморщился, как у разозлившегося щенка. Яркие губы дрогнули от пренебрежительной усмешки. Только лоб, высокий и чистый, оставался спокойным.
— Идиоты, — уже тише сказала девушка, перенося свой гнев с Луки на какого-то другого. — Они хотят, чтобы пионеры давали перед инвалидами торжественное обещание быть верными ленинцами… А один вид этих калек так поражает, что дети потом ночи спать не будут, вспоминая присягу, как страшный кошмар. А она должна быть красивой, торжественной, но не страшной…
— Это верно, — сказал Лука. — Но пионеры здесь бывают. Они смелые ребята, не то что их некоторые слезливые вожатые. Для торжественной присяги, может быть, место это и не очень подходящее, хотя… Если кто-нибудь
из них заглянет сюда и улыбнётся, просто улыбнётся моему отцу…— У тебя здесь отец?
— Да, — ответил Лука. — Почти тридцать лет… Ранило в сорок третьем.
— И ты приходишь сюда каждый день?
— Только по субботам, в четыре часа. — Он выговорил это упрямо, твёрдо, будто подчёркивал неизменность своего решения и для себя, и для Оксаны, и для всех, кому вздумалось бы попробовать сломить его волю.
— Так редко?
— Ты думаешь, редко? — Лука внимательно посмотрел в сердитые глаза. — Но ведь это продолжается не один год…
Девушка вытерла кулачками глаза, потом, видимо, вспомнив о платке, раскрыла маленькую сумочку, вынула зеркальце, взглянула на себя,
— Нечего сказать, хороша. — Она сокрушённо покачала головой. — Ты извини, что я тут расхлюпалась. Просто, знаешь, взяло за сердце… и не отпускает. И, может быть, уже никогда не отпустит. Я, пожалуй, только сейчас по-настоящему поняла, что такое война и кому мы обязаны, что живём, смеёмся, смотрим на эти сосны и голубое небо. Да, пионеры должны приходить сюда. Хотя очень страшно… Или, может, всё-таки лучше, чтобы они не знали, какой ужасной и несправедливой бывает жизнь? Как ты думаешь? Долго я буду помнить нынешний день. — Девушка снова тряхнула головой, и Лука готов был поклясться, что коротко подстриженные пышные волосы цвета старой кованой меди тихо зазвенели.
— Ты кто? Пионервожатая?
— Нет, просто комсомолка. Выполняла комсомольское поручение…
— Как тебя зовут?
— Кто как хочет. Маня, Майка, Майола. — Девушка запнулась и потом сказала с вызовом: — Одним словом, полное имя — Карманьола.
— Странное имя.
— Ну, это ещё ничего. Вот у меня тётка есть, сестра мамы — Дуся, так полное её имя Индустрия. Представляешь, Индустрия Карповна! А тебя как зовут?
— Лука. Лука Лихобор.
— Тоже удружили родители, евангельское имя на свет божий вытащили. А вообще говоря, плохих имён нет, есть плохие люди.
— Ты, оказывается, ещё и философ. Ну, так пойдёшь, философ, или останешься?
— Пойдём, насмотрелась. — Она встала, и Лука с удивлением отметил, что она совсем не такая уж маленькая, какой показалась ему на первый взгляд. Пожалуй, наоборот, высокая и тонкая, как молодая берёзка, плечи сильные, не округлые по-девичьи, а широкие и крепкие. Руки изящные, длинные ноготки тщательно покрыты лаком. Короткое голубое платьице открывало крепкие, как у мальчишки, колени. Туфли модные, на низком толстом каблуке.
— Что ты разглядываешь меня? — спросила Майола, шагая рядом с Лукой.
— Вот смотрю — маникюр у тебя роскошный…
— Ну и что? Сама каждый день делаю.
— А через день нельзя?
— Нельзя.
— Ну и ну. Ты что, официантка? Из таких ручек, как твои, получать борщи — одно удовольствие. Позавидуешь твоим подопечным.
— Нет, не официантка. — Майола не обратила внимания на шутку. — Но маникюр мне нужен тоже для работы.
— Чем же ты занимаешься, если не секрет?
— Монтирую инструменты из искусственных алмазов. Слышал о нашем институте?
— Слышал, конечно. У нас на заводе алмазными дисками резцы затачивают. Отлично получается. В пять или шесть раз дольше обычных работают.
— Я монтирую буровые коронки. Они легко проходят самый крепкий гранит или базальт. — Майола вздохнула и надолго замолчала.
Молчал и Лука.
— Господи, какие это всё мелочи, — наконец проговорила она, — резцы, алмазы, коронки, когда рядом такое горе… А ты где работаешь?