Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра
Шрифт:
Можно, конечно, по-разному интерпретировать творчество Стефана Грабинского и мы, вероятно, выбрали не самый прямой путь. В рассказе «В доме Сары», к примеру, очевидно влияние модной в конце того и в начале этого века тематики женского вампиризма, дорогой сердцу таких писателей, как Стриндберг, Чехов, Лоуренс. Несомненно влияние «философии жизни» Анри Бергсона и Рудольфа Эйкена на «Сатурнин Сектор» и дискретное влияние фрейдизма в рассказах «По следу», «Любовница Шамоты». Но, во-первых, эти рассказы, на наш взгляд, отнюдь не самые сильные у Грабинского, а во-вторых, нельзя забывать, что тенденции магического мировоззрения очень ощутимы и у Бергсона, и у Фрейда. Но если у этих философов можно проследить определенные тенденции, то Стефан Грабинский, по нашему мнению является безусловным сторонником магической диспозиции бытия.
В произведениях Грабинского очевиден магический релятивизм в отношении к современной технократической цивилизации, т. е. в отличие от традиционалистов он совсем не склонен считать оную ужасающим следствием распада «нормального» человеческого общества. «Сатурнин Сектор» — хороший тому пример. Бергсоновские аргументы двойника часовых дел мастера не выдерживают критики: Сатурн не является богом времени вообще
Время и пространство, трактуемые как однородные и независимые категории, существуют только в мозгу ученых-позитивистов. Время и пространство есть производные четырех космогонических принципов и соотносятся с ними, как запах с цветком или горение с деревом. В бесконечной динамической комбинаторике огонь, воздух, вода и земля образуют сонмы бессчетных креатур, наделенных мыслью, волей, разумом и направленностью действия. Люди пребывают с ними в постоянном и неконтролируемом контакте. Наши предки называли их демонами и стихийными духами, для нас это просто «стихии» — т. е. нечто неразумное, буйное, враждебное, — энергии и силы которых надо опасаться или, в лучшем случае, использовать утилитарно. Мы настолько заворожены мифом о собственной исключительности, что даже грустим о своем гордом интеллектуальном одиночестве и даже порываемся искать на других планетах каких-то «братьев по разуму». При этом нам свойственна потрясающая метафизическая наивность: встречая кого-либо, внешне напоминающего человека, мы его за человека и принимаем, а его сходство с птицей, зверем или растением полагаем случайным, столь же случайным, как человекоподобие скалы или дерева. Нам не приходит в голову, что наш собеседник — только антропоморфное отражение капли смолы, змеи, цветка или просто часть неведомого целого. Как вообразить, что «низенький, горбатый человек в форме железнодорожника» есть антропоморфная проявленность зловещей воли и загадочной амбиции существа, которое в нашем восприятии схематизируется как «поезд»? Как вообразить, что этот «поезд», чертеж которого прошел сквозь мозг инженеров и материализовался с помощью человеческих рук, — одна из бесчисленных реализации «демона движения» («Тупик»)?
Магическое мировоззрение было присуще всем народам во все времена. Этот ураган вырывает с корнем любое построение, эта раскаленная магма сжигает любую концепцию! Религия, наука, этика — с данной точки зрения только попытки удержать «человека социального» от растворения в «человеке космическом» (терминология Эриха Фромма). И как можно понимать некоторые тенденции новой философии и психологии? Пролонгация ли это антропоцентрической активности в областях доселе неведомых? Или прорыв магических стихий, ломающих любую интеллектуальную конструкцию? Вампиры, двойники, существа, порожденные стихиями, — азбука магии, известная с древнейших времен. Новая наука, ориентируясь на химерическую нормативную ось, пользуясь все возрастающей качественной импотенцией человеческого восприятия, искусственно отделив «психическое» от «физического», отодвинула эти совершенно реальные объективации в сферу душевных болезней. Но теории «паранойи» или «шизофрении» лишь констатируют опасность, но не предупреждают ее. Действия убийцы из рассказа «По следу» можно «психологически» объяснить так: «Анализ сновидений, несмотря на несовершенство психоаналитического метода, связанного с вольным или невольным искажением содержания сна, приводит к плачевному выводу: человек по сути своей был и остается существом жестоким и кроволюбивым. Общественные табу, тормозящие немедленное удовлетворение желаний, до крайности интенсифицируют первичные импульсы насилия и убийства» (Rank O Der Doppelganger, 1925. S. 60).
Комплекс «поиска истины» и роковая страсть к обобщающим схемам заставляют выдающихся психологов — каков Фрейд и его последователь Отто Ранк — делать странные выводы. Процесс, напоминающий описанный в рассказе «По следу», сотни раз упоминается в магической литературе. В любопытной анонимной книге «История дьявола» (Histoire de diable, Amsterdam, 1729) можно прочесть о «фогре» — «темном двойнике и тайном преследователе», — ужасающем выходце из инфернального мира. Когда человек засыпает, ему случается попасть под влияние мертвенно-синей луны Прозерпины, высасывающей его кровь. Если он видит во сне зеркало, то насыщенное кровью отражение обретает способность реального самостоятельного действия. Для фогра убийство, так сказать, продиктовано жизненной необходимостью. В магии, равно как в зоологии, не принято рассматривать вещи в моральном аспекте. Герой рассказа может никогда более не попасть в сферу Прозерпины и никогда более не испытывать неприятностей от ночного визита фогра. Поэтому делать логические и далеко идущие выводы на основании анализа сновидений, мягко говоря, более чем рискованно.
Рассказы Грабинского сложны и доступны многосторонней интерпретации. Если признать за его героями фиксированность и субъективность, тексты этого автора вполне ассоциируются с психоаналитическими позициями. Можно понимать конфликт Бжехвы и нарратора («Искоса») как ситуативную драму «космического человека» и его «социального» двойника. Приблизительно то же в рассказе «Сатурнин Сектор». Разнообразные виды человеческой амбитрофии (синдром двойника) отлично анализирует Отто Ранк в своей работе «Двойник», где, кстати говоря, подвергается серьезному сомнению существование человека как индивида в современном мире: «Делать вывод о цельности человеческой личности в наше время не представляется возможным. Нет никаких сомнений, что техническая цивилизация направлена на психическое уничтожение человека. Она бросила его в режим беспрерывного конформизма. Отсюда раздвоение личности. В лучшем случае раздвоение» (Rank O Der Doppelganger. 1925. S.192). Но являются ли герои Грабинского людьми в обычном смысле и применимы ли к ним положения антропоцентрической психологии? Известно, что целый ряд «стихийных демонов» может входить в людей, глаголать их устами, воплощаться в них на какое-то время или навсегда. Человек Грабинского — транзитная станция на пути трансформативной активности сильфаксов, акваэлл, пирофоров, террамитов. Но магия, в основном, наука экспериментальная, и трудно поставить магический диагноз персонажу художественной фикции. Известный демонолог Лодовико Синистрари оставил интересные сведения о «сильфаксе» — невидимой спрутовидной сущности (Sinistrari L. De la demonialite, 1659. Р. 205—212). Сильфакс, разъедая оболочки соматической души, впивается в двух или нескольких людей и составляет неведомое для них и структурно враждебное целое. После смерти одного из них возникает ситуация, похожая на описанную в рассказе «Искоса». Но возможны и другие интерпретации. Нельзя, конечно, забывать, что Стефан Грабинский — современный
беллетрист, а не демонолог допозитивистской эпохи, — его можно подозревать в магических инспирациях, а не в пропаганде конкретных сведений. Однако эти инспирации настолько очевидны, что позволительно говорить о серьезном увлечении. Такие рассказы, как «Месть огнедлаков», «Горельщина», «Красная Магда», можно расценивать как художественный комментарий некоторых магических предположений. Огненный метафизический принцип, вселенная огня владычествует в этих произведениях. Когда в средние века рассуждали о бесконечности, то зачастую имели в виду бесконечную протяженность и сложность огненных миров. В существах, населяющих оные, акцентировано огненное начало, как в нас акцентировано земное. Эти существа в отличие от нас наделены гибкой переменчивостью, взрывным динамизмом и способностью мгновенных превращений. Они общаются с нами благодаря своей «земной» ипостаси, одна из манифестаций коей — материальный огонь.Надо заметить, что наши предки не знали «стихийных бедствий». Это понятие появилось в XVIII веке и укрепилось благодаря возрастающей человеческой монополизации интеллекта. Наводнение, землетрясение, пожар — отпечаток, отражение, отзвук работы или борьбы относительно неизвестных креатур совершенно неизвестных стихий. В магической «табели о рангах» человек (если он вообще существует) занимает одно из последних мест. Ниже его — в том смысле, что они вообще не имеют представления об иных сферах бытия, — находятся так называемые «террамиты» (например, «Вий» из повести Н.В. Гоголя).
В «Красной Магде» дана замечательная иллюстрация из классической натуральной магии. В средние века таких девушек называли «фламмарозами» и беспощадно преследовали — в протоколах инквизиции они исчисляются сотнями. Их принимали за антропоморфную конкретизацию всепожирающего пламени. Грабинский, безусловно, хорошо знал магическую традицию, так как описание «Красной Магды», более или менее, напоминает выдержки из многочисленных свидетельств очевидцев и рекомендаций демонологов: «Они нигде не могут найти пристанища и вечно бродят по дорогам. Худые и смуглые, черноволосые и молчаливые, с длинными, беспокойными пальцами. Они легко приходят в неистовство, и тогда в правом зрачке загорается рыжее пятно» (Wecker I. Hexen-Buchlein, 1575. 5. 103). Автор — Иоганнес Векер — полагает, что убить их практически невозможно: они сгорают в пламени и спустя некоторое время обнаруживаются в другом месте. Фламмарозы и пирофоры — невидимые подстрекатели пожаров, фигурирующие в рассказах «Месть огнедлаков» и «Горельщина», — прослыли одним из кошмаров средневековья.
В лексиконе натуральной магии нет слова «инферно» — это теологическое понятие, сильно окрашенное христианской идеологией, имеет также весьма отдаленное отношение к магии черной, или, точнее, нигрогнозии. Как мы упоминали выше, магия лишь гипотетически признает любую константность. Можно сказать еще энергичней: проблематичная константность, локализация, фиксированность считаются перспективой крайне опасной. Признание теистической черной доминанты как абсолютной величины, или, проще говоря, культ дьявола, — это тенденция религиозная, а не магическая. В магии не ставится вопрос касательно оппозиции добра и зла или перипетий души в загробном мире: магия отрицает религиозную этику и отрицает так называемую смерть. Поэтому все, что касается продажи души дьяволу, пакта с дьяволом, полетов на шабаш и т. п., - только однозначная христианская интерпретация тайного магического действа. Религия всегда была враждебна магии, поскольку видела в ней разъедающее начало, угрозу человеческому интеллекту и психике. И действительно, бессознательные занятия черной магией могут подвести человека к той черте, где кончается не только область знаний, но и пространство возможных догадок. Такова судьба героя рассказа Грабинского «Владение». Поэт Вжесьмян нарушает одну из главных заповедей магии — он идентифицируется со своей ролью поэта и творца, верит, что он — бог, креатор фантастического, но близкого к реализации мира: «Ибо Вжесьмян верил в то, что пишет. Свято веровал в то, что любая, даже самая дерзновенная мысль, любой, пусть самый безумный вымысел когда-нибудь и где-нибудь воплотятся во времени и пространстве». Обычное заблуждение художника — верить в свою исключительность и свое авторство. Вжесьмян не задумывается над тем, что он — только посредник, что поток мыслей и образов не рождается в нем, а проходит через него. В результате он становится жертвой кровожадных хтонических вампиров — «лубий» на языке черной магии, — которые уверяют его, что они его собственные творения, и в конце концов превращают в террамита — хтонического демона, лишенного даже малой частицы огня. Таков результат глорификации творческого «я» при полном отсутствии… иронической улыбки.
Мы упоминали, что культ дьявола — тенденция религиозная, а не магическая. В «Саламандре», выдержанной в канонах вполне классических, представлена диффузия этих тенденций. В описании шабаша, очень красивом и пышном, в духе барок-ко, чувствуется безусловное католическое влияние. Великолепный и трагичный дьявол, конечно, мэтр этого мира, но печать отверженности не стирается с чела его. В пространстве романа идет беспощадная борьба огня инфернального и огня небесного, воплощенных в саламандре Каме и «белом маге» Анджее Вируше. В эту борьбу вовлечены «простые люди» — Ежи и его невеста Хелена. Последняя, правда, не так уж проста, в отличие от Камы она являет образ чистой и светлой женственности. Обычная ситуация, шестой аркан таро, молодой человек меж двух женщин: одна — зловещая обольстительница, другая — холодная гордая дева, одна покоряет, другую надо покорить. «Саламандра» повторяет в известном смысле схему «Золотого горшка» Гофмана, только Анджей Вируш значительно уступает архивариусу Линдхорсту, а Ежи — студенту Ансельму. Ежи — тип вполне современный — не может сопротивляться эротической аттракции Камы и безвольно плывет в чувственный парадиз, теряя в результате невесту и способствуя гибели своего «магического помощника». Это недурная иллюстрация нынешнего положения дел: мужчина утратил магическую силу, т. е. натуральную, независимую активность своего бытия. Мужское желание должно создавать свой объект, а не отдаваться приманкам, сколь бы привлекательны они ни были. Никакая эрудиция, никакое «тайное знание» не заменит утраченной силы, делающей мужчину мужчиной, а неофита магом. Лучшее подтверждение сему — инволюция образа Фауста, от великого героя легенд XV века до… Адриана Леверкюна.
Поговорим о «Тени Бафомета», где эпизодически присутствует поэт Вжесьмян. Он, правда, появляется ближе к концу как единомышленник или даже учитель главного героя — мистически настроенного литератора Помяна. Повесть представляет серьезный интерес, ибо в ней описан решительный конфликт между религиозным и магическим пониманием жизни. В данном случае можно не объяснять имя «Бафомет», поскольку автор никак не касается сложной теологумены этого понятия. После процесса над тамплиерами Бафометом стали просто называть дьявола в его козлоподобном варианте. В демонологии Бафомет обозначает демона из ближайшего окружения Люцифера.