Избранные произведения в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Мы не бросим пушку.
И не в том дело, что пушка видела своим одиноким оком, как горел Борислав, что под ее тяжелыми колесами на торце мостовых крошились осколки стекла из тернопольских и стрыйских окон, что ее снарядом был подожжен фашистский танк, и не взяли ее бомбы, и не оставили мы ее в болоте на гнилом острове, и с ее лафета играл нам на губной гармошке Эдька, — не в том, что часть нас самих давно переселилась в это безмолвное существо. Бросив пушку, мы ушли бы, прячась, и вся прежняя дорога стала бы бесцельной. С пушкой мы будем драться, и если прорвемся сегодня, будем драться
— Второе, — сказал Белка, — надо узнать, что в Тарасовке. Сколько там сейчас фрицев? Где они будут ночевать? Как?
Санько сказал:
— Мы пидглянемо.
Белка покачал головой, отвергая эту готовность.
— Вы сказали матерям, куда уходите на целый день?
— Ни.
Белка еще раз покачал головой.
— А если матери вас искать побежали? У немцев есть переводчик?
— Один балакае…
— Немцы вас запомнили по рассказам матерей. Они не дураки. А матери могли всполошиться? Может, вас убили?
Василь потупился:
— Моя могла…
— Тебе нельзя идти…
— Ты прымитный, — сказал Санько.
— А тебя увидят в селе, и мать не пустит назад. Как же мы что узнаем?
— Так я поясню, куда йду!
Белка тронул присевшего Санько за костлявое плечо.
— Про нас говорить нельзя… Галя!
Галя словно ждала, положив сплетенные руки на шею и откинув на них голову, так что мы видели из-под косынки крепкую скрутку ее кос. Она вскинулась, как от испуга.
— Сумеете пойти с Санько в Тарасовку?
Плечи ее стали подниматься, голова мелко затряслась, и так, с еще трясущейся головой, она сказала:
— Пиду.
И перевязала косынку.
— Вы беженка, — говорил ей сержант. — Из Первомайки. Возвращаетесь домой…
— Но лучше… — не выдержал Толя.
— Что лучше? — спросил Белка.
— Лучше не попадаться.
— Правда, — поддержал Сапрыкин.
Толя запунцовел, замолчал.
— А спросють: где мои вещи?
— Бросили. Во время бомбежки. От усталости. Домой — не из дома. Возьмите только мои часы. Заметите, сколько ходу до того места, где Санько и Василь услышали наш трактор. Найдешь то место, Санько? Не спутаешь?
— Ни.
— И сколько ходу до Тарасовки. В село незаметно войти. Калинкин прав — лучше не попадаться.
— Мы балкою пийдемо.
— Балка до самого села тянется?
— И дале.
Вот была бы укромная дорога до Днепра… Без пушки. И переправляйся хоть на бревне. Без пушки.
— Часы спрячьте в балке, Галя. Могут встретить немцы, а у вас мужские часы. Место приметьте. На обратном пути возьмете.
Да, часы у Белки были большие, во всю кисть.
— Они польские. Не отбрешетесь. Будет опасность, выбросьте их. Это приказ.
— Есть, — сказал Калинкин за Галю. Он держал ее руку, будто не собирался отпускать.
А Белка объяснял, на что обратить внимание в Тарасовке.
— Помогай Гале, Санько, а назад с ней не иди. Отправляйтесь.
— Сейчас?
— Сейчас. Ночью
фрицы выставят дозор.Галя осторожно вынула ладонь из сжимающих пальцев Толи и встала.
— Боишься? — шепнул Толя.
— А кому ж идти?
Рыжий Василь отвел глаза и молчал.
— Санько, скажи его матери, что он у Днепра, — велел Белка.
— Дывлюсь на переправу! — подхватил Василь, ожив на миг.
— Была бы то правда! — вздохнул старшина.
Все думали, ходят ли еще плоты, но помалкивали об этом: какой смысл в словах?
Трактор мы оставили на дороге. Спрятать его все равно было некуда. А пушку руками прокатили вперед и затолкали в кусты и еще прикрыли ветками. Ветками же размели в пыли гладкий след от колес, за спицы которых хватались столько раз в эти дни. Сами спустились в лощину. Она была на редкость прохладной.
На дне балки старшина стащил с себя гимнастерку, снял с пояса флягу и уселся побриться.
— Пока светло.
Брился он широкой, сухо звеневшей опасной бритвой, которую мы еще ни разу не держали в руках. Василь двигал перед старшиной ладошку с зажатым в ней круглым зеркальцем.
— Сантиметр вправо. Три сантиметра вверх!
Старшина командовал, будто корректировал огонь. Сапрыкин с Лушиным принялись чистить карабины. Теперь у нас их стало больше, чем людей. Я тоже почистил себе Эдькин. Калинкина Белка отправил следить за дорогой.
— Страдать лучше в одиночку, — сказал сержант, улыбнувшись всем и никому.
— По-моему, у них не было ничего, — сказал я и снова подумал, что Толя обманул меня.
Белка тпрукнул губами.
— Расскажите вы ей… — Но, видно, ему и самому не понравился тон, и он серьезно обиделся. — Что же вы нашего Калинкина за человека не считаете? А Музырь подошел ко мне в усадьбе МТС и сказал: «Молодец вы, сержант. Это любовь, а ей надо уступать хоть иногда».
Посмеивался он? Нет? Я не понял по голосу.
Я прилег возле Белки на спину, как и он, но он решил больше не замечать меня и, прищуривая раскосые глаза, растирал мякотью кулака свой острый подбородок и всматривался в листок, изрисованный Василем.
— У вас много родственников? — спросил я.
Белка повернул ко мне голову:
— Сейчас одна мать.
— Вы о ней думали, когда смотрели на березы у старой границы?
— И о ней.
— На войне не надо ни о чем думать, кроме дела.
— Не понял.
— На войне надо делать свое дело, — повторил я.
— Как же? — спросил Белка.
— Вот мы тянули пушку…
— Ну?
— Через гнилой остров… После этого села, где майор… подорвал себя… После того, как — у нас остался один снаряд… И после того, как не осталось лошадей…
— Ну?
— А ведь все до единого мы были бы живы, если бы…
— Бросили пушку?
— Еще на гнилом острове…
Сержант молчал.
— Тянули, а вот сегодня…
— Возможно, — согласился он, но так зло, что я поспешил:
— Все правильно!.. Надо было тянуть гаубицу, пока оставалась хоть капелька надежды спасти ее, чтобы хоть немного понять войну… Война оставляет место только для главного, остальное — от счастья… Надо делать главное. Иначе все рассыплется.