Избранные произведения в 2 томах. Том 2

Он присел на край сухой мраморной чаши и стал ждать среди детской беготни и криков. Старичок в очках и тюбетейке, возле которого примостился Кеша, оторвался от газеты, протянул ее Кеше.

— Вот, пишут! Видите?

«Колымские старатели из бригады Кузьмина дарят детям Ташкента стоимость одного килограмма золота».

Радиорупор на столбе, вылезшем из-за оборванных, обтрепанных деревьев, говорил над площадью:

— Вчера в фонд помощи Ташкенту на счет 170064 поступило от колхоза имени Калинина, Рязанской области, пять тысяч рублей, от пенсионера Кадыра Джураева из Хатырчи сорок три рубля и безымянные переводы из Армавира и Пензы на пять и два рубля.

Видно, об этих поступлениях радио каждый день докладывало всем.

— Два рубля, — повторил старик, улыбаясь сквозь редкие зубы. — Может быть, какой-нибудь мальчик разбил свою копилку.

— Может быть.

— Или девочка, — сказал старик.

— Ну!

Кеша смотрел на женщину в черном длинном платье, которая, прижав к груди пустое одеяльце, бродила по аллеям, останавливалась у детских колясок, заглядывала в них и снова рвалась куда-то.

— Кто это?

Старик поохал, вздохнул, помолчал.

— Страшней всего было в родильном доме. Матери отдельно спали, дети — отдельно… Побежали за детьми в темноте, света нет… Бирок не видно, ничего не видно. Кричат одинаково. Где чей? Хватали в темноте… Одна трех детей взяла, выбежала во двор, всех у нее отняли, а где свой? Нет!.. Ну вот… И эта потеряла своего… Она тихая, — прибавил старик, последив за женщиной. — Только ищет…

Женщина все бродила по скверу, вздрагивая при каждом детском плаче, а другие матери загораживали и откатывали от нее коляски.

Было, конечно, много страшного в ту ночь. Теперь-то хоть ожидали толчков, сразу узнавали их, привыкли.

— Оно!

А тогда… И тревожней стало за Мастуру. Кеша закурил.

Знакомый сквер жил своей необычной и обычной жизнью. Там парень ждал кого-то с розой в руке, присев на велосипедную раму. Там встретились двое и пошли в сторону ото всех. Там стояли девушки…

Часы уже показывали четверть восьмого. Большая стрелка клонилась ниже и ниже. А потом поползла вверх. Нет Мастуры. Не пришла. Не придет.

Он посидел до половины девятого и встал. Ну, а завтра? Надо прожить эту длинную дорогу до завтрашнего вечера.

Работы назавтра оказалось много, чистили два больших развала, но все же в обеденный перерыв он успел подскочить к библиотеке. И никого не застал там. Пустые стены и поломанные стеллажи под солнечным небом. Спросил проходящую мимо женщину, когда кончили разбирать библиотеку.

— Вчера еще тут были люди.

Понятно, с книгами спешили. Не его же дожидаться. Вчера надо было сюда… В конце концов, он у них не штатный, у харьковчан. Таскает бревна бесплатно. Кормят — и ладно. Сегодня уйдет пораньше. Скажет Махотко… А что скажет? Что-нибудь…

Однако в этот день всех на час раньше посадили в грузовики и привезли в парк, где ставили палатки, растаскивая по ним кровати. Он подумал, где-то дом рухнул, спешная работа…

— Что такое?..

— Мероприятие!

Открывали лагерь «Украина». Ему же еще вчера сказали об этом те, что сколачивали трибуну. Ну вот, его отпустят, он чужой. Но Махотко удивился, сказал сердито:

— Какой чужой? — И погрозил пальцем. — Чтобы я не слышал!

Ребята одевались к параду. За деревьями все время играл духовой оркестр. Узбекские музыканты репетировали украинский марш. Ребята напевали про «дивчиноньку-чернобривоньку» и чистили ботинки. Получалась, значит, у ташкентцев украинская музыка. Когда начали строиться, на большой поляне заговорило радио. Кто-то прибежал оттуда поторопить.

— Харьковские! Чего застряли?

— Блистимся!

— Там в кино снимают. Не артисты! Давай как есть!

Засуетились, засмеялись:

— Бобошку вперед. А то его не увидят.

— Увидят, если захочу.

— Подпрыгнет.

— А банкет будет?

— Как построим город…

— Шевелись, шевелись!

— Та куда вы спешите? Какое там кино! На пушку берут!

Но перед деревянной трибуной, правда, сновали ребята с аппаратами. Прицеливались к щитам и фанеркам с надписями: «Одесса с вами!», «Днепропетровск в Ташкенте», «Николаев здесь». Их несли впереди колонн. С трибунки кричали в микрофон:

— Привет тебе, Одесса!

— Хай живе наше братерство!

Оркестр играл все тот же марш. От этого становилось всем еще веселее.

— Салям, Харьков!

Махотко первым схватился:

— А где наша Сибирь?

Бобошко огляделся и ответил:

— Вот она! Дивись!

За харьковчанами шел Кеша, обеими руками нес над собой фанерку с буквами: «Я из Наяринска». Буквы были еще сырые, с них текло. Он нес свою фанерку в вытянутых руках, и все операторы, сгрудившись, его снимали.

— Вот как! — крикнул Бобошко. — Сам по себе!

Да чего там сам по себе! Он схватил фанерку и банку с краской, забытую на траве, успел, написал кое-как. Может же Мастура увидеть эту фанерку в киножурнале? А больше ему ничего не надо было.

— Я с ним побалакаю!

Но поговорить с Кешей после парада не удалось Бобошке. Сибиряк исчез.

— Да где ж он?

А он уж ехал к площади Навои.

Снова и снова обшаривали его глаза аллейки сквера, ступени театра, колонны с приставленными к ним афишными щитами. Театр работал, зазывая на «Бахчисарайский фонтан» и «Сорок тысяч красавиц».

И вдруг Кеша обомлел. По ступеням, вдоль афиш, шли девушки — маленькая, скуластая и высокая, плоская, вся в красных бусах. Те самые, что стояли в этом сквере и разговаривали с Мастурой в день их первой прогулки.

Скорей! Он с разбегу схватил их за руки.

Они начали вырываться.

— Кто вы? Мы вас не знаем! Пустите!

— Кричи! Кричи! Я же простуженная! — захрипела длинная.

— Да не надо кричать! — взмолился Кеша, крепче сжимая их руки. — Я ищу Мастуру.

— Какую еще Мастуру?

— Ну! Вон там вы стояли с ней…

— Когда?

Он объяснил, когда.

— Не помните? Приветик!

— А-а! — хрипло протянула длинная, успокаиваясь и то ли теребя свои бусы, то ли потирая больное горло. — Мы ее всего-то раз видели, на Комсомольском озере… Ее Мастурой зовут?

— Мы о ней ничего не знаем, — робко прибавила малышка.

— С кем она тогда была, на Комсомольском? — спросила ее подруга.

— С Хадичей Муратовой.

— Вот! Поищите Хадичу Муратову на телеграфе, — прохрипела длинная уже совсем дружески.