Избранные произведения в двух томах(том второй)
Шрифт:
Асеев Николай Николаевич тенорово воскликнул:
– Саша, а что он написал сам?
– Коля,- отвечал Фадеев, и в интонации его был слышен упрек.- Ты же сам знаешь, что он ничего не написал. Но дело в том, что мы до войны не успели издать полное собрание сочинений и писем Глеба Успенского, у него чрезвычайно тяжелый почерк, и многие его сочинения содержат зашифрованный смысл, который способен понять только тот, кто был свидетелем создания этих вещей. Если мы потеряем Бориса Глебовича, мы не сможем после войны по-настоящему издать произведения его отца. Поэтому, Коля, сегодня принять в Союз писателей сына Успенского –
Радостно улыбнулся тому, что сказал, и тому, что собирался сказать, и добавил:
– К тому же ты знаешь, Коля, Борис Глебович – человек интеллигентный и много не съест!
Все засмеялись, проголосовали. Б. Г. Успенского в члены Союза приняли.
– Тут есть заявление Перцова Петра Петровича,- продолжал Фадеев, отложив бумаги Успенского.- Но рекомендаций у него нет, сочинений его никто не читал, изучить его труды, которых, кстати сказать, он не представил в комиссию, в настоящее время у нас не было никакой возможности. При этом он давно ничего не пишет. Последняя его книжка вышла в двадцать шестом году, а сейчас – сорок второй. Очевидно, нам следует воздержаться от приема Петра Петровича Перцова,- глаза его снова заиграли от смеха,- тем более, что один Перцов у нас в Союзе писателей уже есть!
Все захохотали, Фадеев всех громче своим пронзительным фальцетно-матовым смехом.
– Кто захочет высказаться по кандидатуре Петра Петровича? – спросил он, когда умолк смех.
Прокашлявшись от волнения, ибо к работе секретариата никакого отношения никогда не имел и намерение было дерзко, я все же решился:
– Александр Александрович! Можно? Я Перцова читал! Петра Петровича.
– Товарищи! – воскликнул Фадеев.- Заговорили немые. Ираклий! Ты же еще никогда не брал слова! Скажи, что ты про него знаешь?
Тут я выложил все, что помнил, главным образом по каталогу Публичной библиотеки, где одно время служил:
– Он был редактором журнала «Новый путь»… Это критик, поэт… Хороший знакомый Блока. В советское время у него была книжка про Третьяковскую галерею и мемуары…
– Да-да-да-да-да…- Фадеев поощрял меня, напряженно моргая.- А что ты читал из его сочинений?
– Просматривал когда-то про Третьяковскую галерею.
– И что ты можешь сказать?
– То есть как что?… Это книжка о Третьяковской галерее, о картинах, которые там висят…
– Ты смеешься над нами, Ираклий! Неужели мы сами не в состоянии понять, что в книге о Третьяковской галерее описывается Третьяковская галерея. Это же не рекомендация!
– Подробностей я просто сейчас не помню и книжку, видел очень давно…
– Да. И он давно уже ничего не пишет и, вероятно, уже ничего не сможет дать нашей литературе?!
– По-моему,- вставил я,- он очень старый человек и, наверное, просто уже не может писать. Фадеев взглянул в анкету:
– Простите, товарищи, это виноват я. Я не обратил внимания на то, что это очень древний старик, рождения 1868 года!… Как жаль, Ираклий, что ты ничего больше не можешь сказать о нем. В какие годы издавался его «Новый путь»?
– По-моему, в девятьсот четвертом и, в девятьсот третьем…
– Скажи скорее, что этот Перцов не участвовал в сборнике «Вехи»!
Это опасение рассеяли несколько голосов.
– Да, это я сам помню…- Фадеев подумал.- Жаль, что мы не знаем, с каких позиций
написана книга о Третьяковке. Хотя, с другой стороны, нетрудно предположить, что картины Третьяковской галереи не дают повода для разговора об антинародном искусстве, а книга вышла в двадцать шестом году, и вряд ли он мог в ней выругать Третьяковскую галерею.– Надо отложить это дело,- посоветовал кто-то из членов секретариата. Фадеев снова подумал.
– Нет,- сказал он,- давайте решать сейчас. Рядом, так сказать, доживает свой век старый писатель, отдавший все силы делу литературы. Мы здесь будем изучать, что он там написал, а его за это время снесут на кладбище!… Я думаю, что нам следует его принять!
Приняли.
Приняли еще несколько человек.
– Передо мной,- сказал Фадеев,- заявление крупнейшего советского библиографа Игнатия Владиславовича Владиславлева, которого я лично очень уважаю. Но, к сожалению, я против его приема в Союз писателей. Мы можем принимать людей, которые пишут. А библиографы регистрируют то, что написали другие. И если мы примем Владиславлева, мы тем самым откроем дорогу всем библиографам. Этого нам не позволяет устав.
Лебедев-Кумач возразил;
– Александр Александрович! – Сочный басок его прозвучал очень внушительно.- Давайте Владиславлева все-таки примем. Я согласен: он ничего не написал, но ведь и из нас никто без него ничего не написал.
Фадеев выпрямился.
– Василий Иванович,- сказал он торжественным голосом, обратив на пего непроницаемый взгляд.- Если вы что-то написали при помощи Владиславлева, так вас за это в Союз писателей уже приняли!
Асеев все-таки возразил:
– Жалко, Саша! Давай примем его в виде исключения!
– Нет, Коля! – отвечал Фадеев полушутливо.- Давай исключим его из этого списка в виде принятия.
Еще несколько кандидатур обсудили. А потом принимали тех, кто находился в Действующей армии. И прошел этот прием очень единодушно, доброжелательно, благородно…
Через несколько дней вхожу я в столовую Союза писателей, выбрал свободный столик – подходит согбенный седенький старичок с маленькой бородкой, белые усики… С хозяйственным мешочком в руке.
– Скажите, пожалуйста,- спрашивает,- тут сами ходят получать суп или тут подают?
– Подают,- отвечаю.- И место это свободно.
– Можно сесть?
– Да, конечно!
– Тогда позвольте мне познакомиться… Перцов Петр Петрович…
– Боже мой! Петр Петрович!… Как я рад! – говорю.- Я мечтал познакомиться с вами!
– Как! – Он смотрел на меня с удивленной улыбкой.- И вы? Вы обо мне тоже знаете? Мне казалось – меня все забыли. И вот, говорят, на секретариате какой-то военный фронтовик меня поддержал… Оказывается, знает меня… Вы – второй!
Я не стал объяснять ему, что я и второй и первый…
Мы довольно долго обедали. Потом я вызвался его проводить. Вышли на темную, заваленную сугробами улицу. Перцов со своим мешочком семенил в валенках и все поскальзывался. Держа его выше локтя, не давая ему опрокинуться навзничь, я отвел его па Плющиху.
А потом уехал на фронт и больше его не встречал. Спросил о нем однажды в отделе кадров, после войны. Умер.
А недавно, прочитав работу историка Н. Я. Эйдельмана, я узнал факты, которые кидают на облик Петра Петровича новый и неожиданный свет.